Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

— Поставь подпись, — тихо сказал Тигрыч.

Рука штабс-капитана дрогнула. Перо порвало бумагу. Подпись вышла хуже, чем на прошении «его благородию гос­подину Г.П.Судейкину от потомственного дворянина» о за­числении в штат охранного отделения.

— В России тебе не бывать. И в Европе тоже, — с нараста­ющим отвращением выдавил Тихомиров. — Вы с женой уедете в Америку. Навсегда.

Катюша волновалась, протестовала, но заграничный центр постановил: сопровождать чету Дегаевых до Лондона должен сам Тигрыч. А он посмеивался: вот, мол, сподобился роли конвойного; прежде-то все было наоборот.

Катя думала, что на борту парома, оставшись со Львом один на один, изменник непременно сведет счеты. Но тот был подавлен, молчалив. Лишь сказал, задохнувшись от ветра:

— Пойми, Тигрыч, я же поверил. Если объединить энер­гию революционеров и правительства. Лучшие силы. Пред­ставь: тюремная камера, тускло освещенная лампой, и мы с женой за столиком в сочельник. Мы плачем и мечтаем о будущем. О будущем России.

Тихомиров отвернулся. Паром подходил к английскому берегу.

Спустя три дня тяжелый пароход британской компании увез Дегаевых в Южную Америку.

Пришлось пойти в портовые грузчики, жене — в прачки, посудомойки. Потом они переедут в США, где штабс-капи­тан сделает блестящую профессорскую карьеру: отставной артиллерист был всегда хорошим математиком. Теперь его зовут Александр Пелл, он получил докторскую степень в уни­верситете Южной Дакоты. Правда, этот жуткий русский ак­цент. Зато его обожают студенты, с которыми он играет в американский футбол. Ребят поражает его доброта: «Доктор Пелл занимает исключительное место в наших умах и серд­цах.» Он становится деканом. Проходит время, и умирает жена. Но в этого странного русского влюбляется одаренная студентка Анна Джонсон, дочь шведских эмигрантов. В 1907 году почти пятидесятилетний профессор женится на своей юной ученице. Они переезжают в Чикаго, преподают в уни­верситете.

Размеренную жизнь нарушила лишь та поездка в Нью- Йорк.

В Метрополитен-опера давали «Петрушку» Игоря Стра­винского. В программе значилось имя художника декора­ций: Сергей Судейкин. Лиловые круги поплыли перед глаза­ми доктора Пелла.

— Тебе плохо, дорогой? — сжала его руку Анна.

Не отвечая, он вышел в фойе. На стенах висели картины: лиловые, серые, малахитовые тона. И это наплывающее раз­ноцветье почему-то заставило колотиться сердце. Сюжеты напоминали сон—давно отлетевший, не отпускающий, с при­месью близкой смерти. Он почти услышал шелест поземки и детский плач. Наверное, это был плач ребенка, которого у него никогда не было. Или совсем другого. Пелл не знал.

— Этот художник. Анна, где его найти? Я должен. — метался среди причудливых картин профессор, пугая жену русскими словами.

С первым инсультом его увезли прямо из зала оперы.

Александр Пелл умер в Бринморе в 1921 году. В некрологе говорилось о его отзывчивости и верности долгу. Анна Джон- сон-Пелл надолго пережила мужа и даже учредила стипен­дию его имени в университете Южной Дакоты — для особо одаренных студентов, специализирующихся в области мате­матики, которая существует и по сей день.

Стипендия имени двойного агента? Имени двойного пре­дателя?

Впрочем, какое дело математике до революций, до борьбы с ними?

Нет, Тихомиров спешил не зря: пароход с Дегаевыми еще не успел скрыться в английском тумане, как из Петербурга в Европу срочно выехал один из лучших агентов погибшего под­полковника, бывший революционер Петр Рачковский. Сам директор Департамента полиции фон Плеве поручил ему на­стичь жену убийцы Судейкина, а через нее выйти на след Де­гаева. Неплохо было бы и Тихомирова прищучить: арестован­ный Николай Стародворский уже признался, что идея рас­правиться с инспектором принадлежит неуловимому Тигры­чу. К тому же способный ученик Георгия Порфирьевича лично был знаком со сбежавшим идеологом «Народной Воли».

А Тихомировы тем временем перебрались в Париж. И пе­ремене этой были рады. В Женеве дышалось тяжело; от бе­зысходности болело сердце.

Сперва застрелилась Соня Бардина, осужденная по «про­цессу 50-ти», на котором произнесла фразу, ставшую крыла­той: «Идеи, господа судьи, на штыки не улавливаются!» По­том вместе выпили опия супруги Франжоли и Завадская — разочаровавшиеся, уставшие от недугов и нужды революци­онеры.

В Париж — это к Маше Оловенниковой, к Лаврову, с ко­торыми все более сближались в работе над «Вестником», и подальше от Плеханова, Дейча, с их надоевшим мелким шельмованием.

С одной квартирой его надули: хозяин взял триста фран­ков, но проживающая там девица вдруг расхотела съезжать. Хозяин заявил, что камелия эта ему не платит, и он предлага­ет взыскивать с нее. По народовольческой привычке схва­тился за «бульдог», но старый плут чуть не помер под дулом. Пришлось махнуть рукой: не судиться же ему, бесправному беглецу-эмигранту..

— Что делать, сударь, иностранцы всегда платят дань Па­рижу, — разулыбался очухавшийся хитрец.

Начинался новый период его жизни. Он поймет за четыре года, что ни один город — ни Петербург, ни Москва, ни Рос­тов, ни десятки других — не повлиял на него, как Париж. Тихомиров приехал сюда одним, уехал совсем другим.

Они поселились на авеню Рэй, в окраинном районе, вы­ходящем прямо к парку Монсури. Здесь было хорошо гулять с сыном. И квартиру удачно выбрали: небольшую, из четы­рех комнат, с чистой кухней. Но тревога не оставляла. Два дня назад консьержка Маши Оловенниковой, забавно тара­ща косоватые глаза, рассказала о шпионе. А то, что это был шпион, не подлежало сомнению: выспрашивал, не бывает ли у квартирантки седой, высокий господин (похоже, Лав­ров), и еще — коренастый, с бородой и крутящимися глаза­ми (это, конечно, он, Тигрыч!). Обещал платить по сто фран­ков в месяц. Консьержка прогнала его. Это она так сказала. А там уж, кто знает?

Затем — смерть Тургенева: Лев на вокзале, несет венок. И тут же в Германии арестовали и выслали в Россию скандаль­ного Дейча. В Париже участились случаи холеры, надо бы отвезти жену с Сашей за город, но в кошельке ни франка; в «Отечественные Записки» написал, потребовал деньги за ста­тью — нет ответа, молчит, не высылает гонорар и Шелгунов. И у Оловенниковой не взять: сама перебивается с хлеба на воду. Неожиданно выручил старик Лавров: дал 500 франков.

Глава двадцать девятая

— Папа, скажи, папа... А отчего мы по-французски не го­ворим? — спросил на прогулке Саша; сыну сравнялось пять лет, но он был рассудительным и строгим не по годам.

— Потому, дружок, что мы русские, — улыбнулся Тихоми­ров.

— Русские? А почему не в России? И ходим к французам. К этим. К католикам, когда дождик? — нахмурил Саша чистый лобик. — И кто такой Бог?

Улыбка вмиг слетела с отцовского лица. Он побледнел. Вот так вопросы! Конечно, он ждал их, но не сейчас, гораздо позже.

— Я расскажу.. Если хочешь, сходим в русскую церковь.

— А что это — русская церковь? Там Бог живет? Правда? — не отставал сын.

— Ну, да. Конечно. Она далеко, на улице Дару, но мы съездим. Непременно, — торопливо, даже виновато глотая слова заговорил Лев Александрович. — Управлюсь с делами и поедем. Хорошо?

А забот хватало. Прежде всего следовало восстановить типогра фию в Женеве. Иохельсон где-то раздобыл деньги, и через пару месяцев печатня снова выдавала прокламации, газеты, брошю­ры, без которых и так уже слабеющее революционное дело в России вовсе сходило на нет.

Тем не менее женевский разгром — ощутимый удар по заг­раничному центру заговорщиков. И Рачковский, конечно, праздновал победу.

Докладывал в Петербург, новому директору Департамента полиции Петру Николаевичу Дурново: «Из образа действий Л.Тихомирова после уничтожения женевской типографии я увидал, что не предвидится конца его преступным начина­ниям. Как ни тяжко было поражение, нанесенное «Народ­ной Воле», Тихомиров все-таки не примирился с ним: путем чрезвычайных усилий. он настоял на том, чтобы 5-я книж­ка «Вестника» и «Колокол» вышли отпечатанными. Вслед за отпечатанием последовал ряд хвастливых задорных увере­ний его друзьям в том смысле, что он, Тихомиров, несмотря ни на какие потери, никогда, пока он жив и безопасен, не допустит «Народную Волю» сойти с ее передового места в революционном движении.»

О разгроме типографии министр внутренних дел и шеф жандармов граф Толстой доложил лично Александру III. За­ведующего Заграничной агентурой вызвали в Петербург, где наградили орденом Анны 3-й степени, присвоили звание гу­бернского секретаря, выдали изрядную сумму из царского фонда.

Окрыленный высочайшим признанием Петр Иванович с новым рвением ринулся на борьбу с окопавшимися в Европе народовольцами. И первая цель — Тихомиров, Тигрыч.

Казалось, агенты были повсюду. Стоило Льву Александ­ровичу опубликовать в лондонской «Today» сообщение, став­шее сенсацией, — о методах работы царской охранки, о Су- дейкине, завербовавшем Дегаева, а следом подготовить ста­тью для «Вестника» — на ту же тему («В мире мерзости и за­пустения»), как стразу же в европейских и русских газетах появлялись бойко написанные заметки о двурушничестве эмигрантского центра, который за счет постыдного торга с предателем пытался восстановить реноме, общественное оба­яние «Народной Воли». При этом в жертву приносились мо­лодые революционеры в России.