Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

Но это не главное. Он понимал тогда: доставка в Россию хорошо изданного журнала «Народной Воли» всколыхнет общество, испугает успокоившуюся власть, станет веским аргументом для возобновления неожиданно прерванных пе­реговоров. Лев снова надеялся встретиться с Николадзе. И верил, что сможет освободить друзей.

В эти дни он редко бывал дома. Колесил между Морнэ, Женевой и Парижем. Совещались с Машей Оловенниковой, Плехановым, с приехавшим из Лондона Кравчинским и, разумеется, с великим Петром Лавровичем Лавровым — с тем самым, который под именем Миртова до слез потряс «Историческими письмами» юную, жаждавшую жертвенно­го подвига Россию. Как же ими зачитывалась курсистка Сонечка Перовская. Называла Евангелием революционной молодежи.

Это случилось в прогретый солнцем мартовский день, ког­да все вокруг куда-то уплывало, струилось — и оживающие каштаны на бульваре Port Royal, и бредущий под ними безно­сый шарманщик, и торопливые прачки с корзинами белья, и заглядывающие под дамские шляпки праздные франты, и быстроногие разносчики газет, и позевывающие полицейс­кие с тяжелыми саблями, даже узенькие тротуары перед до­мом на Saint Jaques, где отшельником жил Петр Лавров. В его квартирке и правили статьи для первого номера «Вестника».

Тигрыч еще не остыл от стычки с Кравчинским — едва до драки не дошло. Пока они сидели в гостиной, Сергей в каби­нете шарил по полкам, выдирая из книг и журналов целые страницы, касающиеся внутренних дел России: материалы собирал для литературной карьеры в Лондоне. А выдирать было что: у основателя народничества накопилось более 10 тысяч томов.

После скандала (при этом Лавров защищал Кравчинско­го) Мавр ушел, хлопнув дверью. И тут ворвалась Оловенни- кова: в Париже объявился беглый Сергей Дегаев! Теперь от­важный штабс-капитан ищет встречи с Тихомировым, и толь­ко с ним. Маша смотрела на Льва сияющими глазами: она любила героических людей.

Встретились. Говорили много, прогуливаясь то по мосту Менял, то через площадь Маза шли к набережным Аустер­лиц и Сен-Бернар. Дегаев был все тот же, невзрачный, но с мягкой улыбкой, оживляющей его тяжеловатое лицо. Таким Тигрыч помнил его по нечастым встречам в их квартире- салоне, где тон задавала матушка, впрочем, и сестры не от­ставали — Лиза музицировала, Наташа не только деклами­ровала свои поэмы, но и спиритизмом баловалась, правда, без особых чудес, зато многочисленные ее поклонники находили барышню весьма и весьма сенситивной. Даже седовласый Лавров вспыхнул, когда вспомнили про это семейство: неуж­то и в самом деле старик был когда-то влюблен в Наталью?

Тихомиров засыпал штабс-капитана вопросами о России. И более всего — об арестах, их стало чересчур много. Десятого февраля взяли Веру Фигнер. Здесь Дегаев сбился — в первый раз. «Но как же он убежал? От хитреца Судейкина? И почему так легко вывернулся из дела о подкопе под Малой Садовой? И освободили его под ничтожный залог — в две тысячи?»

Лев переспрашивал, слушал ответ и снова, и снова воз­вращался к началу: как сумел уйти? Вспомнились слова Перовской: Дегаев — единомышленник, но не товарищ. Не товарищ. Нет, ерунда. Надо знать Соню. Ведь он, по сло­вам Фигнер, немало сделал для «Народной Воли».

В сиреневой дымке мартовского Парижа Тигрычу виделась Одесса, 14 января нынешнего года. Вот по вокзалу конвоиру­ют Дегаева; тот оглядывается и вдруг, столкнув унтера в снег, бросается на второго жандарма, швыряет в глаза табаком, и покуда один барахтается в сугробе, а другой кричит от боли, успевает скрыться в толпе. Ему удается добраться до Харько­ва, где «Верочка-топни-ножкой» по сути передала беглецу свои полномочия члена Исполкома, раскрыла неизвестные явки.

Тихомиров переводит разговор на другую тему, словно бы забывает о побеге удачливого штабс-капитана. Но через два дня опять выспрашивает о том же. Теперь откуда-то появля­ется ночь, широкая площадь, извозчик, на котором жандарм везет Дегаева. Улучив момент, Сергей выпрыгивает на мос­товую, прячется в подворотнях.

То вокзал с табаком в глаза конвойному, то просто пло­щадь. Штабс-капитан путается, забывает, что сказал. По­хоже, какая-то тайна мучает его.

— Положение партии безнадежно, людей нет. Может быть, нам и вправду выгоднее договориться с правительством? Как ты думаешь? — огорошил вопросом Тигрыч; он начал игру, приоткрыл карты, не называя имени Николадзе.

— Что?! — замер на набережной Дегаев. — Откуда? Отку­да ты знаешь?

— О чем знаю? — насторожился Тихомиров: «Неужели в точку угодил?»

— О том, что я. Что я. Я — агент подполковника Судей- кина. Он завербовал меня. Я попался. — почти прокричал штабс-капитан.

«А ведь он и вправду похож на вываренную тряпку .»

Тихомиров молчал, потрясенный результатом своей про­стейшей игры. Рука дрогнула в кармане, пальцы стиснули рукоятку «бульдога». Дегаев заметил это движение. Опустил голову, лицо его стало серо-зеленым, точно волны Сены под мостом Менял.

— Так это ты всех выдал? — спросил Лев тихо.

— Да. Я хотел...

— И Веру Фигнер?

— Тоже я, — кивнул Сергей. — Понимаешь.

— Не понимаю. Вы ведь с нею большие друзья, — сердце Тигрыча сжалось от злой тоски. — Она втащила тебя в Ис­полком. Она.

— Все полномочия были уже у меня. Фигнер только меша­ла. Притом Судейкин обещал ее не арестовывать, — проле­петал жандармский агент.

Что же делать? Конечно, надо убить его! Это желание слов­но опалило Тигрыча изнутри. Он осмотрелся. Вокруг все в той же дымке мерцал, жил, звенел конками Париж, которому не было никакого дела до двух русских эмигрантов, беседу­ющих на набережной Сен-Бернар.

Разумеется, убить! Сбросить тело предателя в реку. Никто не заметит. Нужно лишь улучить подходящий момент.

Дегаев вдруг порывисто повернулся к нему, вцепился в рукав пальто, как намертво вцепляются в брошенный круг утопающие. По некрасивому широкому лицу текли слезы.

— Послушай, Тихомиров! Послушай. — захлебывался он отчаянной скороговоркой. — Все расскажу, все. А тогда су­дите меня. Отдаюсь на вашу волю. Знаю, здесь Герман Ло­патин, Караулов. Соберетесь, вынесете приговор. Не могу я.

«Все ему известно. Мерзавец! Сколько, поди, всякого шпи- онья с собой привел.» Лев еще раз огляделся по сторонам. Нет, все спокойно.

Дегаев заговорил. Тихомиров погрузился в эту жуткую исповедь. Он слушал изменника молча, боясь малейшим движением лица, неосторожным вопросом спугнуть его от­кровенность; только бешено вращались глаза и колотилось сердце. Стоял окаменевший, чувствуя, что не может тро­нуться с места; порой казалось, что его засыпают булыж­никами.

Так что же случилось в красавице Одессе на излете декаб­ря 1882 года?

На столе дымится чай, светятся цедрой дольки лимона, а Дегаев никак не может понять, почему подполковник Су- дейкин, который, по слухам, к министрам запросто захажи­вает, так много тратит времени на него, безвестного штабс- капитана? Вот жандарм склоняется над столом и, перелист- нув страницу, печально вздыхает:

— Что же он пишет, наш господин Чичерин! «Истреблять террористов как отребье человеческого рода, не считаясь с нормами законности, ибо всякое старание держаться пути закона будет признаком слабости». И это городской голова, правовед, профессор! До чего же мы дошли. И вы, радика­лы, тоже хороши!

Георгий Порфирьевич обхватил голову большими белыми ладонями.

— Не правда ли, — продолжил он, — во главе русского прогресса теперь революционеры и жандармы. Вы и мы. И мы с вами скачем верхами рысью, потом на почтовых едут либералы, тянутся на долгих простые обыватели, а сзади в серой пыли пешком идут мужики, отирают пот с лица и пла­тят за все прогоны. Мне жаль мужика. Ибо. Ибо по складу я сам народник.

— Очень интересно, — усмехнулся Дегаев.

— Ах, что за улыбка — сардоническая, вольтеровская! Впрочем, Вольтер тоже посидел, в Бастилии. Да я не об этом. Вы революционер-народник, я — жандарм-народник. Фи­лософ один, умник, утверждал: противоположности сходят­ся, перетекая друг в друга. А? Перетечем, Сергей Петрович? На благо России.

Быстрые темные глаза Судейкина заискрились дружелюб­ным весельем, крутые плечи бодро задвигались под мунди­ром. Казалось, еще мгновение и инспектор заключит подав­ленного народовольца в товарищеские объятия. Понятно, не сказал подполковник, что написал секретный циркуляр, уже легший на столы министра внутренних дел графа Толстого и директора Департамента полиции Плеве. И что же он пред­лагал? Да простое: возбуждать распри между революцион­ными группами; распространять ложные слухи, удручающие революционную среду; передавать через агентов, а иногда с помощью приглашений в полицию и кратковременных аре­стов, обвинения наиболее опасных революционеров в шпи­онстве; вместе с тем дискредитировать революционные про­кламации и разные органы печати, придавая им значение агентурной, провокационной работы.