Операция "Берег" (СИ) - Валин Юрий Павлович

Нет, нашли сразу. Замотали под телогрейкой, ругая — да как умудрился-то⁈ Потом волокли, задевая о стенку траншеи головой и уж в какой раз нацепляя обратно сваливающуюся шапку. Хуже всего было, что ни вздохнуть, ни выматериться. Ох…

Лежал Иванов среди раненых полубоком, мордой вниз, ничего не видя. Ковырялся со спиной кто-то медицинский, пронзало болью, накрывали шинелью, потом снова открывали. Перекладывали. Под желтый вздрагивающий свет операционной туда, обратно… вроде резали. Наконец начало сознание покидать. Приходил в себя, слушал, поскольку уши все равно никак зажать нельзя. Немцы вышли к Волге, наши — те, что в 138-й стрелковой — отрезаны и прижаты к берегу. А переправы в общем и нет — «сало» по реке идет и идет, когда лед встанет — непонятно. Здесь и сдохнем.

Несправедливо это было. Отчего нельзя было закончить в траншее «на аккумуляторной»? Уже и настроился человек, и настроение имелось. Не заслужил, что ли? Или должок все еще держал? Понятно, за Гришку и Сашку всю эту… 6-ю армию фрицев с их сраным Паулюсом поголовно пострелять — и то ничтожно мало будет. Но с такими задачами в одиночку справиться довольно сложно. Нужно все-таки с пониманием к отдельным бойцам-Ивановым относиться, дать спокойную смерть.

А сознание все чаще уходило. Видать, колебался бог — может, действительно отпустить пора, не мучить?

…Разок пришел в себя Иванов — слегка качало, и холод студеный вокруг, гул двигателя. Причудилось — опять в Сталинград переправляют, сейчас умный дед-речник чего-то этого, философского скажет. Удивился из последних сил — смысл-то какой? Сил винтовку поднять нет, тут хоть как себя уговаривай. Зачем везут, смысла уже нет. Но соседи постанывали, говорили про броню — пробивался на левый берег бронекатер, полный битого пехотного народа.

Потом вышло полное безвременье, и пришел в относительное сознание ранбольной Иванов уже на серых, но чистых госпитальных простынях. Спине и организму было больно — хоть в голос ори. Но Митрич был уже хорошо ученым — догадывался, что боль «чистая», изрядно прошуровали и поковырялись в ране, видимо, похерив все ненужное, и хорошенько зашив немногое, что осталось. Орать стоило только в крайнем случае — народ в госпитале и так намучавшийся, ему бы поспать спокойно.

…А кололи чем-то неплохим — боль тупела. Поили с ложечки, подкармливали, ерзать помогали. Искоса видел Иванов силуэты сестричек и нянек, лежачих соседей по палате, сил потихоньку прибавлялось, уже голоса различал. Один голосок определенно нравился — на Фиру чуть похоже. Ну, это если бы давняя подруга до сих тяжких военных годков вдруг дожила и не состарилась.

Кстати, вот с текущей сменой годов всё слегка подправилось. Отметил госпиталь наступление нового 1943-го года, скормили ранбольному Иванову грузинскую мандаринку и конфету — по слухам, чуть ли не московскую. Но что конфеты⁈ Новости шли истинно праздничные. Тяжко загибалась в окружении армия Паулюса, вымерзали голодные немцы, били их наши со всех сторон и всеми родами войск. А, суки, одолели вас таки⁈

Осознал Митрич, что раз ему некоторые новости и женские голоса не совсем безразличны, нужно как-то мобилизовать остатки организма, заново вставать на ноги. И возвращаться на фронт. Винтовка определенно найдется, пластинки-обоймы наменяем, личный счет продолжим. Понятно, если уже вовсе инвалид, то придется к станку или еще куда. Тоже нужное дело, если иначе не получается. Но это мы еще посмотрим — руки и ноги пока на месте, пусть и отвратительной хилости.

* * *

6 апреля 1945 года. Восточная Пруссия

19:31

Митрич усмехнулся, сложил нож, стряхнул с шаровар стружки. Все тогда шло как обычно: госпиталь — дом родной, медсестрички-подружки, только чаще обнимаешь матрац на койке. Но процесс выздоровления шел, а как же иначе. Имелось красивое Фирино предсказание, и усталая эпитафия в госпитальном журнале «умер от ран» к этому пророчеству отношения иметь не могла. Иной «конец фильмы» предстояло искать.

Боец Иванов осмотрел свежеизготовленную бобышку крепления, взял винтовку и полез в танк.

— Красавицу свою будет пристраивать, оглаживать и лелеять, — сказали снаружи.

— Вот слышу. Щас вылезу и накажу за хулительные намеки, — пообещал Митрич, устраивая «трехлинейку» на приготовленное место и надевая бобышку на ремешок крепления.

— Напугал! Ты винтарь понадежнее на цепь посади, а то растрясет — он и пальнет мне в зад. Тогда сам за рычаги сядешь, — пригрозил Тищенко.

— Не-не, я не умею. Я же сугубо по деревянному и заряжательному ремеслу.

— Да ты що⁈ У тебя лапы как те тиски свайные. В самый раз рычаги ворочать. Командир уже намекал.

Митрич хмыкнул. Нет, в кресле мехвода он действительно сидел — Олежка-командир тренировал экипаж на взаимозаменяемость. Дело правильное. Но одно дело — танк из-под огня как-нибудь кривовато вывести, а другое — полноценный мехвод. Там учиться и учиться. Вообще-то интересная профессия, но товарищ Иванов — он по дереву, и менять этот жизненный уклон поздновато.

Винтовка подвисла как влитая, Митрич потряс оружие — нет, хорошо получилось, претензий предъявлять не будут. Толковая упряжь, самое сложное было — место найти. Танк, безусловно, машина жутко тесная, но если подойти с умом и опытом…. Дернул ремешок с бобышкой — «трехлинейка» освободилась, послушно скользнула в руку. Конечно, лучше бы рядом со своим местом пристроить, но внутри-танковое конструирование все же имеет свои ограничения.

Снаружи работали, звякали, попутно спорили о возможностях и талантах мехвода. Мечтатель Грац собирался непременно специальности выучиться — танковый механик и в мирной жизни не пропадет.

Это верно. Пора бы и рядовому Иванову задуматься. Война, судя по всему, заканчивается, а дальше что? Пусто у тебя в планах, а, Дмитрий Дмитриевич? А если пошутила тогда Фира? Молодые были, кто ж знал, что о тех коротких словах и через четверть бесконечного века будет думаться?

Снаружи внезапно замолчали. Никак начальство пожаловало. Не прицепятся к винтовке? Хотя она как на своем месте, что тут…

— Бойцы, у вас числится героический товарищ Иванов?

Митрич вздрогнул и приложился головой о казенник. Хорошо, что в танкошлеме, очень полезное изобретение для дурных голов.

Голос снаружи был женский. Показалось, что Фира спрашивает. Глупо, конечно, вовсе и не похоже. Глафира была кошкой, обманчиво мягкой, мурлыкающей, даром что когтями могла полоснуть насмерть. А здесь наоборот — голос звонкий, даже красивый, но откровенно командно-гавкающий. Такая себе, гм… самка собаки, весьма волкодавистая, ничего общего с кошачьей роковой вкрадчивостью. А кто это вообще заявился?

— Так точно, туточки Иванов, — довольно странным голосом признал Тищенко. — А що случилось, товарищ старлейтенат?

— Ничего не случилось. По личному шкурному делу, — заверила неизвестная гостья.

В люк механика-водителя сунулись, закрыли свет. Митрич встретился взглядом, и снова показалось…

— Здравия желаю. Это я буду Иванов. Чем могу помочь? — машинально спросил Митрич.

— Вот сразу видно воспитанного бойца, — одобрила гостья. — А то «що случилось? да що случилось?». Приветствую. Суть дела: я временно прикомандированная к «Линде» и ОМГП. Механизированную форму на меня, понятно, не запасли. Ты, говорят, подходящего роста, получил комбинезон и все равно не носишь. Выручи. Очень надо.

— О чем речь, товарищ старшлейтенант. Раз надо, — Митрич отвернулся, даже с некоторой суетливостью, полез к вещмешкам….

Смотреть на гостью было не то чтобы страшно, но как-то… боязно. В обрамлении бронелюка она казалась до нереальности красивой: правильное лицо, лихо сидящая на светловолосой голове кубанка, глаза, даже в полутьме пронзительно-зеленые, малахитовые, даже чуть светящиеся. Красивых баб Дмитрий Иванов сроду не боялся, да с какой еще стати? Но настолько красивые встречались — это если лично, в жизни — всего несколько раз. Это, конечно, если не считать Фиры и актрис с целлулоидной кинопленки — те совсем иное дело.