Вдали от обезумевшей толпы - Томас Гарди

— Вы хотите выйти замуж за кого-то другого?

— Ничуть не бывало! Мне просто неприятно сейчас говорить о таких вещах. Пожалуй, это даже непристойно, и я напрасно допустила подобный разговор. Не будем этого касаться, очень вас прошу!

— Хорошо, я не буду этого касаться, если вы требуете. Но что тут непристойного? Я человек не первой молодости и готов быть вам опорой до конца моих дней. С вашей стороны, конечно, не может быть и речи о страсти или о предосудительной торопливости, в чем, пожалуй, можно обвинить меня. Но мне ясно как день, что вы ничуть не уроните своего женского достоинства, если из чувства жалости, или, как вы говорите, из желания искупить свою вину, заключите со мной соглашение на много лет вперед, договор, который все уладит и осчастливит меня, хотя бы и очень не скоро. Разве в свое время вы не приблизили меня к себе? Разве вы не были почти моей? Почему бы вам не сказать мне, что вы снова приблизите меня к себе, если обстоятельства позволят? Скажите же, умоляю вас! Батшеба! Обещайте мне — ну, что вам стоит! — что если вы снова выйдете замуж, то только за меня!

Он говорил таким взволнованным тоном, что при всем ее сочувствии ей стало страшновато. То был чисто физический страх — страх слабого пред сильным, без примеси неприязни или отвращения. Батшеба проговорила с тревогой в голосе, так как ей живо вспомнилась вспышка ярости на Иелберийской дороге и она опасалась, как бы это не повторилось:

— Как бы то ни было, я не выйду замуж ни за кого другого, пока у вас будет желание жениться на мне… Это все, что я могу сказать… Вы захватили меня врасплох…

— Скажите же напрямик, что через шесть лет вы станете моей женой! Не будем говорить о непредвиденных случайностях, с ними ничего не поделаешь. Но я уверен, что на этот раз вы сдержите свое слово.

— Вот почему я и не решаюсь вам его дать.

— Умоляю вас, дайте! Вспомните прошлое и смягчитесь!

— Ах, что же мне делать? — сказала она с тяжелым вздохом. — Я не люблю вас и сильно опасаюсь, что никогда не полюблю так, как жена должна любить мужа. Если вы знаете это, сэр, и все же будете счастливы, получив от меня обещание выйти за вас через шесть лет, то вы оказываете мне большую честь. Я могла бы согласиться только из дружеских чувств, но если вы так высоко цените согласие женщины, которая уже не может себя уважать, как прежде, и едва ли способна любить, то я… я…

— Вы обещаете?

— …подумаю, смогу ли вскоре вам обещать.

— Но вскоре может означать и никогда?

— О нет, ничуть. В самом деле, вскоре. Ну, скажем, на Рождество.

— На Рождество! — Помолчав несколько минут, он прибавил: — Хорошо, до тех пор я не буду с вами заговаривать об этом.

Батшеба переживала необычное состояние, доказывающее, в какой мере душа является рабой тела, как велика зависимость бесплотного духа от осязаемой плоти и крови. Можно без преувеличения сказать, что она испытывала воздействие посторонней силы, которая подавляла ее волю, вынуждая дать столь необычное обещание на много лет вперед, и даже внушала ей мысль, будто она обязана это сделать. Когда прошло несколько недель после их ночной беседы и стало приближаться Рождество, она начала не на шутку тревожиться.

Однажды у нее случайно завязался дружеский разговор с Габриэлем о ее затруднениях. Беседа принесла некоторое облегчение Батшебе, но это было безрадостное чувство, оставившее привкус горечи. Она проверяла с Оуком какие-то счета, когда за работой речь зашла о Болдвуде, и Габриэль по какому-то поводу сказал:

— Он никогда не забудет вас, мэм, никогда!

Тут непроизвольно вырвалась наружу ее тревога, она рассказала ему, какая на нее свалилась неприятность, чего домогается от нее Болдвуд и как он надеется на ее согласие.

— Как это ни печально, — мрачно сказала она, — но мне придется, на счастье иль на пагубу, все же дать ему согласие, и вот по какой причине… (Этого еще никто не знает.) Я думаю, что если не дам ему слова, он сойдет с ума.

— Неужто так? — серьезно спросил Габриэль.

— Да, я в этом уверена, — продолжала она в порыве какой-то безудержной откровенности, — и видит бог, это ничуть не льстит моему самолюбию, напротив, я расстроена, я потрясена до глубины души, дело в том, что судьба этого человека в моих руках. Его будущее зависит от того, как я с ним обойдусь. Ах, Габриэль, меня бросает в дрожь при мысли о такой ответственности — это прямо-таки ужасно!

— Что ж, мэм, могу повторить то, что я уж сказывал вам раньше, — проговорил Оук. — Он только и живет, что мечтами о вас. Но мне думается, все это не так уж страшно, как вам сдается. Вы сами знаете, он всегда был угрюмый да нелюдимый, такой уж у него нрав. Но раз уж дело так обернулось, то почему бы вам не дать ему условного обещания? На вашем месте я бы дал.

— Но хорошо ли это будет? В прошлом мне случалось поступать опрометчиво, и я знаю, что женщина, которая у всех на виду, должна быть особенно осмотрительной, чтобы сохранить уважение людей, — и я хочу, очень хочу действовать осторожно. Подумать только, шесть лет! Да за это время мы все можем умереть, и потом не исключена возможность, что вернется мистер Трой. Я все обдумала и вижу, до чего нелеп этот план! Ну, разве это не безумие, Габриэль? Не могу понять, как это ему взбрело в голову! Но нет ли тут чего-нибудь неподобающего? Вы должны знать… ведь вы старше меня.

— На восемь лет старше, мэм.

— Да, на восемь лет… Ну, что же, по-вашему, это дурно?

— Пожалуй, это будет необычный сговор между мужчиной и женщиной, но, по мне, тут нет ничего дурного, — медленно проговорил Оук. — Вот только одно заставляет призадуматься, следует ли вам за него выходить, — он вам не мил… так я полагаю…

— Да, можете не сомневаться, о любви нет и речи, — отрезала она. — Я не могу полюбить никого на свете, любовь для меня уже невозможна, окончательно изжита, совершенно неприемлема и достойна презрения!

— Ну, ежели у вас нет любви, то мне думается, не будет ничего дурного в сговоре с ним. Вот если бы вам загорелось поскорее избавиться от тяготы, какая на вас свалилась, когда пропал ваш муж, то было бы худо; но этакий спокойный сговор с человеком, которому вы хотите оказать великую милость, по мне, совсем другое дело. Тяжкий грех, я полагаю, — это домогаться брака с человеком, которого не любишь от всей души.

— Да, это так, и я готова нести расплату, — твердо сказала Батшеба. — Знаете, Габриэль, меня до сих пор мучает совесть, что я по глупому легкомыслию причинила ему такой вред. Ведь не подшути я тогда над ним, ему и в голову бы не пришло свататься за меня. Ах, если б я могла откупиться от него деньгами и снять грех со своей души!.. Но такой долг можно погасить только одним способом, и как честный человек я обязана это сделать, не думая о себе. Когда повеса проиграется в пух и прах, он все-таки должен расплатиться с долгами, как это ему ни трудно. Я и была таким повесой и теперь спрашиваю вас вот о чем: вы знаете, что раньше чем через семь лет я не поборю сомнений и не выйду замуж, да это и запрещается законом, — ведь мой муж считается только в безвестной отлучке, — так скажите по совести, имею ли я право дать обещание Болдвуду и тем самым искупить свою вину, ведь это будет искупление? Мне ужасно неприятен брак при таких обстоятельствах, и я не хочу идти по стопам чересчур сговорчивых женщин.

— Мне думается, тут самое главное, верите ли вы, как и все мы, что ваш муж умер.

— Теперь я больше не сомневаюсь — ведь, будь он жив, за это время он непременно бы вернулся, уж я знаю почему.

— Ну, тогда по божьему закону вы вправе думать о замужестве, как и любая вдова, через год после смерти мужа. Но почему бы вам не спросить совета мистера Сэрдли, как вам обойтись с мистером Болдвудом?

— Нет, когда мне надо что-нибудь выяснить, я обращаюсь к человеку с широким кругозором и никогда не иду к профессионалу. О судебном деле я советуюсь с пастором, о лечении — с юристом, о хозяйственном деле — с врачом, а когда речь идет о нравственности, мне важно мнение моего управителя, то есть ваше.

— Ну, а о сердечных делах?

— Мое собственное.

— Боюсь, ваше рассуждение малость прихрамывает, — сказал Оук, улыбаясь своей серьезной улыбкой.

Она ничего не ответила и тут же ушла, бросив ему:

— До свидания, мистер Оук.

Она говорила с ним вполне откровенно, и ответ Габриэля ее удовлетворил, она как будто и не ждала ничего другого. Но вместе с тем в глубине своей сложной души она ощутила легкую боль разочарования, хотя ни за что не призналась бы себе в этом. Оук ни разу не высказал желания видеть ее свободной и жениться на ней, ни разу не сказал: «Я готов ждать вас, как и он». Вот что ее уязвило! Она, конечно, не стала бы внимать таким речам. О нет, ведь она сама все время утверждала, что ей не подобает помышлять о будущем. Да и Габриэль был слишком беден, чтобы говорить с ней о чувствах. А все-таки он мог бы намекнуть на свою старую любовь и мимоходом спросить как бы в шутку, не позволит ли она ему заговорить на эту тему. Это понравилось бы ей, было бы приятно, пожалуй, даже очень приятно, и уж она сумела бы этаким ласковым и безобидным тоном ответить ему: «Нет». Но, услыхав такой холодный совет, которого она, впрочем, и добивалась, наша героиня весь день не могла отделаться от чувства горькой досады.