Ужас в городе - Анатолий Афанасьев

– Но иногда бывает.

– По праздникам. На Пасху, на Рождество и на День независимости Америки… Сейчас принесу с кухни, только что закипела.

Помогла ему смыть кровь и грязь, от компресса он отказался.

– Ничего, само затянется… Знаешь, о чем я сегодня думал, Аглаюшка?

– О майской маевке?

– Остроумно, поздравляю… Нет, Аглаюшка, о другом. Ведь, в сущности, эти мерзавцы совершают благое дело. Они всю страну ограбили, лишили нас разума и чувства собственного достоинства, зато взамен поставили перед нами общую цель – выживание. Имея общую цель, нация способна сделать эволюционный, качественный рывок. Любая нация. В истории человечества множество тому подтверждений. Ты согласна со мной?

– У нас гости, Фома.

– Гости, – удивился Ларионов. – Кто такие?

– Вполне приличный молодой человек. Два часа тебя ждет.

Только тут Фома Гаврилович заметил, что она как-то странно светится, словно смертная тоска отступила.

– И что ему надо, этому молодому человеку?

– Он не сказал. Напоила его чаем, мы беседовали об искусстве.

– Об искусстве? – в полной растерянности Ларионов последовал за женой в гостиную, где навстречу ему поднялся с кресла юноша – среднего роста, подтянутый, голубоглазый, скромно улыбающийся, но в общем-то ничем не примечательный. Одного взгляда Ларионову хватило, чтобы определить: приезжий. Никто из местных не сумел бы держаться с такой безукоризненной грацией.

У Ларионова сразу мелькнула мысль, что, возможно, он вообще не русский. И следом, естественно, настороженность: провокация? А когда тот заговорил, Ларионов поразился тембру его голоса – спокойному, с бархатным оттенком, никак не укладывающемуся в звуковую гамму нынешних федулинских голосов.

– Егор Жемчужников, – представился гость, – Я ваш земляк, родился здесь, в Федулинске, но долгое время путешествовал. Днями вернулся.. Не думайте о плохом, Фома Гаврилович. Я не казачок засланный. Да и зачем им к вам кого-то подсылать? Вы у них и так в руках.

– Чему в гаком случае обязан, – все еще настороженный, Ларионов опустился на стул, готовый в любую секунду перейти к своему обычному хамству. Аглая встала рядом, успокаивающе положила ему руку на плечо. Молодой человек тоже сел.

– Я с хорошими вестями, Фома Гаврилович. Мы с вами вместе совершим в Федулинске небольшой государственный переворотик местного масштаба. Если вы, разумеется, готовы морально.

У Ларионова от этих слов засосало под ложечкой, он не стерпел и нахамил:

– Вот даже как? Вы из какой палаты сбежали, юноша? Где Наполеоны сидят? Или где Елкины?

Егор кивнул с пониманием.

– Вы единственный человек в городе, способный возглавить народный бунт. Поэтому я пришел к вам. Стоит ли, Фома Гаврилович, тратить драгоценное время на пустую трепотню? Мы в одной команде играем. Я тот, кого вы ждали. Осталось детали уточнить, только и всего.

– Господи! – вздохнула Аглая Самойловна. – Если бы я знала, кто вы такой, Егор, не пустила бы в дом. Разве вы не видите, какой он старый и больной?

Женская мольба мгновенно убедила Ларионова в реальности происходящего. Адреналин мощно рванул в сердце. Фома Гаврилович грубо распорядился:

– Принеси-ка нам водки, милая. Да поживее!

Фыркнув, Аглая Самойловна важно удалилась. Перечить не следовало. Когда речь заходила о политике, Фома становился невменяемым. Впрочем, ее это больше не пугало. Она знала, нет силы, которая их разлучит. Они не просто муж и жена, они – единая плоть. Чтобы это понять, понадобились великие утраты, но теперь все расчеты произведены и нет смысла оглядываться назад.

– Что за чушь ты мелешь, юноша? – спросил Ларионов, когда супруга исчезла. – Никак не возьму в толк.

Вообще, откуда ты взялся?

– У меня к этой сволочи чисто семейный иск. Как и у вас.

– У меня нет никаких семейных претензий, – поправил Ларионов. – Но гражданский иск я действительно готов предъявить. Только как это сделать? То, что ты сказал про бунт, – чепуха собачья. Горожане зомбированы, какое уж тут сопротивление. Они, как стадо баранов, бегут за дудочкой пастуха, а дудочка, к сожалению, в руках у монстра.

– Не совсем так, – возразил Егор и дальше без утайки рассказал об уже предпринятых им шагах. Прошло две недели, как граждане Федулинска живут без наркотиков, – и ничего, мир не рухнул. По мере того как он рассказывал, глаза Ларионова, придавленные отеками, будто черными камнями, разгорелись, подобно звездам.

Вглядываясь в их настороженное, с легкой сумасшедшинкой мерцание, Егор мысленно поблагодарил Лопуха: этого человека можно остановить только пулей. Да и то вопрос, можно ли? Есть люди со столь высоким накалом самовозбуждения, что не могут помереть, не пройдя весь путь до конца. Их убивают, топят в болоте, вздергивают на фонарях, а они воскресают, чтобы завершить начатое.

Учитель Жакин таких встречал, Егор ему верил.

– Хорошо, – сказал Фома Гаврилович. – Допустим, все так. Народец выходит из спячки, у тебя есть план, как направить энергию пробуждения в нужную сторону. То есть, как спровоцировать его на бунт. Что это даст? У Рашидова не меньше двух тысяч вооруженных подонков.

Оружие отменное: установки "Град", кумулятивные снаряды, снайперское снаряжение и все прочее, вплоть до танков. Они весь твой бунт положат на землю и для верности пройдутся по нему асфальтовыми катками. Этим , все и кончится.

– Риск есть, – согласился Егор, – но небольшой. Головорезы Рашидова – наемники. Они продаются и покупаются, как любой рыночный товар. Это одно. Второе, если в нужный момент изолировать головку, всего трех-четырех человек, они без команды с места не сдвинутся.

Кто-то на месте Ларионова, наверное, поинтересовался бы: коль все так просто, зачем вообще поднимать горожан? Почему не шлепнуть главарей – и дело в шляпе? Кто-нибудь спросил бы, но не Ларионов. Он пони-. мал, чтобы вернуть людям веру в себя, необходима общая победа.

Аглая Самойловна принесла водки и, похоже, по дороге сама приложилась: щеки раскраснелись, глаза блестят. Ларионов ее осудил:

– Сколько держалась, Аглаюшка, стоит ли начинать?

Женщина беззаботно отмахнулась:

– А-а, какая теперь разница.

– Что такое случилось?

– Вестник смерти явился. Спасения нет. Значит, пора собираться.

Егор попробовал ее успокоить:

– Почему так мрачно, уважаемая Аглая Самойловна?

Ваш муж в одиночку сражался – и ничего, обошлось.

А тут целый город поднимется.

– Я не возражаю, – Аглая Самойловна улыбнулась точно так, как улыбалась покойная Тарасовна, когда он нес всякую книжную чушь. – Вас не остановишь. Но куда вам против них? На Фоме живого места нет, вы мальчик совсем. Говорят же, старый да малый. Вы даже не понимаете, на что замахнулись. У них рать несметная, у вас две фиги в кармане. На что надеетесь?

Фома Гаврилович налил водки в две чашки, себе и Егору, угрюмо молчал. И видно, что мыслями уже далеко.

Может быть, в пикете, а может, в старой лаборатории, где все программы остались незавершенными. Никто не догадывался, как тяжко ему возвращаться в воображении на кладбище великой советской науки, вглядываться незрячими глазами, мутными от слез, в погасшие пульты, мысленно пролистывать незаконченные расчеты, выискивая ошибку, которая не имела значения, потому что ошибкой, по-видимому, оказалась вся его жизнь. У него будто руки отрубили, когда закрыли институт. Дальнейшие унижения уже ничего не значили. Его тоска уравновешивалась лишь ненавистью и презрением, которые он испытывал к орде завоевателей, невежественных, заносчивых и патологически жестоких. Очевидно, что это не люди, мутанты, но оставался открытым вопрос, как долго они смогут торжествовать. В гуманитарном отношении они ничего из себя не представляли, но обладали проницательными, компьютерными мозгами биороботов и в совершенстве владели приемами информационного, силового подавления инакомыслия. Человеку науки, иными словами, человеку не совсем от мира сего, Ларионову, в сущности, всегда было безразлично, какое время на дворе: социалистическое, капиталистическое или первобытно-феодальное, лишь бы не мешали работать, но эти!..

Поработив страну, они лишили ее обитателей простого, насущного права быть хомо сапиенс, поставили на колени и внушили людям, что они скоты. Самое необъяснимое, огромная часть так называемых россиян в это охотно поверила, первой всех творческая интеллигенция, с каким-то безумным, патологическим восторгом заверещавшая со всех жердочек, что раньше они жили в коммунистическом аду, в лагерях и тюрьмах, теперь же, наконец, впервые за тысячелетие вырвались на свободу, хвала дядюшке Клинтону. Действительно, это было смешно, когда бы не было так пошло.

– Видите, – сказала женщина Егору, – он меня никогда не слушает.