Светила - Элеанор Каттон

– Участок бесплоден. Как будто землю там уже всю перелопатили не единожды.

– Перекопанная земля таит немало сюрпризов, – отвечал А-Су. – Я знаю много тех, кто неплохо зарабатывает на отвалах.

– Ты знаешь много китайцев, которые неплохо зарабатывают на отвалах, – поправил А-Цю. – И то их того гляди изобьют, а то и жизни лишат те, чьи глаза не столь зорки.

– Деньги – тяжкое бремя, – заметил А-Су. Эту пословицу он цитировал на каждом шагу.

– И бедняки ощущают это бремя острее прочих, – подхватил А-Цю. И искоса глянул на собеседника. – У тебя вот торговля тоже в последнее время идет неходко.

– Верно, – безмятежно заметил А-Су.

– Шлюха утратила вкус к куреву.

– Да. Не могу понять почему.

– Может, другого поставщика нашла.

– Может.

– Ты сам в это не веришь.

– Я не знаю, чему верить.

– Ты подозреваешь аптекаря.

– Да, и не его одного.

А-Цю на мгновение задумался и затем проговорил:

– Не думаю, что обнаруженное мною богатство когда-либо принадлежало самой Анне.

– Это вряд ли, – согласился А-Су. – В конце концов, покражи она так и не заметила.

А-Цю вскинул глаза:

– Ты считаешь мой поступок кражей?

– Я не желаю ставить под сомнение твою честь… – начал было А-Су и замялся.

– Но смысл твоих слов идет вразрез с твоим желанием, Су Юншэн.

А-Су понурил голову:

– Прости мне. Я невежествен, и невежество мое сияет ярче моего умысла.

– Даже невежды имеют свое мнение, – проговорил А-Цю. – Ну же, я в твоих глазах – вор?

– Воровство определяется стремлением к скрытности, – наконец неуклюже выразился «шляпник».

– Говоря так, ты ставишь под сомнение не только мою честь!

– Если я сказал неправду, я проглочу свои слова.

– Ты сказал неправду, – отрезал А-Цю. – Если старатель находит на золотом прииске самородок, он о нем не объявляет во всеуслышание. Он прячет добычу и ни словом не упоминает о ней своим сотоварищам. Здесь, на золотых приисках, каждый стремится к скрытности. Лишь глупец трубит о своих находках на каждом шагу. Ты бы поступил точно так же, Су Юншэн, если бы набрел на богатое месторождение.

– Но золото, о котором ты говоришь, найдено не на прииске, – возразил А-Су. – Ты свой клад отыскал в кармане женщины; ты отнял золото у нее, а не подобрал с земли.

– Эта женщина понятия не имела, что носила на себе целое состояние! Она – все равно что старатель, который разбил лагерь у золотоносной реки, но ничего ровным счетом не видит и ни о чем не догадывается.

– Но золото в реке не принадлежит никому, и реке – тем более.

– Ты сам сказал, что золото никак не могло принадлежать Анне!

– Анне – нет, но как насчет прав портного? Что за цель преследовал портной, спрятав такую сумму в складках женского платья?

– Я знать не знаю никакого портного, – горячился А-Цю. – Найдя серебряный пенни, задаемся ли мы вопросом, кто его чеканил? Нет; мы лишь спрашиваем, в чьих руках монета побывала до нас! Я не вор оттого, что подобрал потерянное.

– Потерянное?

– Потерянное, – твердо повторил А-Цю. – На это богатство никто не претендовал. Его украли до меня – и украли после.

– Прощения прошу, – покаялся А-Су. – Я был не прав.

– Шлюха – это не то же, что наложница, – заявил А-Цю, горячась все сильнее: он явно вознамерился оправдаться по всем статьям. – Шлюхе не дано обрести уважение. Шлюхе не дано обрести богатство. И престиж, и выгода – все принадлежит сутенеру, шлюхе – ничего. Да, единственный, кто получает прибыль от ее ремесла, – это мужчина, который стоит за ее спиною, в одной руке кошелек, в другой – пистолет. Я не крал у Анны. Что у нее можно украсть? У нее ровным счетом ничего нет. Это золото никогда ей не принадлежало.

Позади раздался цокот копыт; китайцы обернулись – двое всадников, низко пригнувшись в седле, легким галопом неслись по направлению к Хокитике; оба коня были в пене, а хлысты в руках у наездников так и ходили ходуном, заставляя скакунов мчаться еще быстрее. Китайцы отошли в сторону, уступая дорогу.

– Прощения прошу, – повторил А-Су, когда всадники скрылись из виду. – Я ошибся. Ты не вор, Цю Лун.

Путники зашагали дальше.

– Мистер Стейнз – вот кто настоящий вор, – промолвил златокузнец. – Он украл с умыслом – и без зазрения совести сбежал. Глуп я был, что ему доверился.

– Стейнз заодно с Фрэнсисом Карвером, – проговорил А-Су. – Это доказывают и учетные документы по «Авроре». Это их сотрудничество – уже повод, чтобы усомниться в порядочности Стейнза.

А-Цю искоса глянул на своего спутника.

– Я не знаю этого твоего Фрэнсиса Карвера, – промолвил он. – В жизни не слыхал этого имени вплоть до сегодняшнего дня.

– Он – владелец торгового судна, – произнес А-Су безо всякого выражения. – Я знавал его еще мальчишкой в Гуанчжоу. Он предал мою семью, и я поклялся забрать его жизнь.

– Об этом я уже знаю, – отозвался А-Су. – Мне бы хотелось знать больше.

– То жалостная история.

– Значит, я выслушаю ее с сочувствием. Предательство в отношении моего соотечественника – это предательство в отношении меня.

– За предательство отомщу я сам, – нахмурился А-Су.

– Я лишь имел в виду, что мы должны помогать друг другу, Су Юншэн.

– Почему ты говоришь «должны»?

– Жизнь китайца в этой стране стоит дешево.

– На золотом прииске жизнь вообще дешева.

– Ошибаешься, – возразил А-Цю. – Сегодня ты видел, как человек бил меня, дергал за волосы, оскорблял, угрожал убить, вообще не беспокоясь о последствиях. Потому что никаких последствий и не будет. Все жители Хокитики до единого скорее встанут на сторону Мэннеринга, нежели на мою, а почему? Потому что я китаец, а он – нет. Ты и я должны помогать друг другу, А-Су. Должны. Закон объединился против нас; мы должны иметь средства объединиться против закона.

Таких речей А-Су в жизни не слыхивал; он какое-то время помолчал, осмысливая слова собеседника. А-Цю снял шляпу, похлопал по ней ладонью, вновь водрузил на голову. Где-то в кустах неподалеку голосисто завопил медосос-колокольчик[47], его крик подхватил еще один и еще, и на мгновение деревья вокруг словно ожили и взбурлили песней.

Су Юншэн жил и работал один отнюдь не вынужденно, но по собственному выбору. Характер его вовсе не отличался угрюмой мрачностью, и на самом деле ему не составляло труда завязать дружбу, а раз завязав, позволить этой дружбе окрепнуть и обрести глубину; он просто предпочитал быть сам себе хозяином. Он терпеть не мог груза обязательств, тем более если от него этих обязательств ждали или принудительно ему их навязывали; а дружба, как подсказывал ему опыт, практически всегда сводилась к долгам, чувству вины и завышенным ожиданиям. В закадычные друзья он выбирал тех, кто ничего не требовал и многое давал; как следствие, в прошлом А-Су насчитывалось немало благотворителей и очень немного тех, кого он искренне любил. Он обладал идеологией социального авангарда: никаких привязок, голова битком набита убеждениями и никто его не понимает (по крайней мере, так ему казалось). Ощущению, что мир его вечно недооценивает, со временем суждено было переродиться в своего рода персональную демагогию; он ни минуты не сомневался во всеохватной полноте своих представлений и нечасто считал нужным перед кем-то оправдываться. В целом его взгляды являлись проекциями некоего лучшего мира – мира более простого и чистого, где ему так нравилось жить в фантазиях, ибо он предпочитал безгрешную страстность собственного одиночества всем социальным обязательствам и даже в компаниях держался обособленно. Эту свою предрасположенность он вполне осознавал, при его-то склонности к рефлексии и к масштабному самоанализу самого что ни на есть скрупулезного и умозрительного толка. Но он исследовал свое сознание так же, как пророк – свои собственные причудливые видения, – то есть с благоговением и неизменно полагая, что ему судьбою назначено стать провозвестником некоего космического смысла, некоего вселенского плана.

– История моих отношений с Фрэнсисом Карвером – это повесть со многими началами, но уповаю, что финал будет только один.

– Я слушаю, – отозвался А-Цю.

Харальд Нильссен прикрыл дверь своего офиса у набережной, плюхнулся за рабочий стол и, не сняв ни шляпы, ни пальто, поспешно нацарапал записку к Джозефу Притчарду. Послание вышло истерически-небрежным, но Нильссен ничего исправлять не стал. Даже не перечитав написанное, он промокнул страницу, сложил листок и тиснул по воску круглой печатью «Нильссен и К°». А затем позвал Альберта и велел мальчишке спешно доставить записку в аптеку Притчарда на Коллингвуд-стрит.

Как только Альберт ушел, Нильссен повесил шляпу, сбросил насквозь промокшее пальто и переоделся в сухой халат, потянулся к трубке – но, даже закурив, и усевшись поудобнее, и задрав ноги выше, и скрестив лодыжки, он не почувствовал себя спокойнее. Его била дрожь. Кожа казалась влажной на ощупь, сердце колотилось учащенно и замедляться не желало. Нильссен сдвинул трубку в уголок рта, по обыкновению, и сосредоточился на предмете своего беспокойства – на обещании, данном несколькими часами ранее Джорджу Шепарду, начальнику хокитикской тюрьмы.