Академия тишины (СИ) - Летова Ефимия

То тело, которое мне так нужно, я не могу отнять, не имею права. Я не убийца, что бы там не говорили. Но я могу сама его создать.

Я могу его родить.

***

Вечерами Джон сидит допоздна в своей новой лавке, а я обычно ложусь спать, не дожидаясь его. Но сегодня я брожу по дому туда-сюда, не в силах ничем заняться, ничем отвлечься. У меня не было мужчины, кроме Энтони, и, как ни абсурдно это звучит, я до сих пор чувствовала себя принадлежащей ему.

У меня не было даже мыслей о других мужчинах.

И я боюсь, что не смогу быть достаточно… убедительной для Джона Ласки. Слишком благородного, слишком скромного, слишком хорошего, слишком простого Джона Ласки. Но я должна постараться и потерпеть. Год, максимум.

Новый ребенок, новый маленький рыжий мальчик станет моим Джейми. Это не будет убийством, нет, нет, не хочу больше никаких убийств. Это будет восстановлением справедливости, возвращением к истокам — и только. От Джона даже сбегать не понадобится — он меня и так отпустит. А можно… можно и не сбегать — предательская новая мысль.

Можно остаться. Но это я решу потом.

Щёлкает замок, раздаются шаги Джона на первом этаже — такие осторожные, бережные шаги. О чем он думает? Чего хочет, на что надеется — и надеется ли на что-то? Вероятно, сам уже жалеет, что приютил безумную рыжую девицу, рухнувшую перед ним в лужу на тёмной улице. Конечно, он должен считать меня ненормальной. Молчу, хожу по дому, как привидение.

Анна бы обиделась за такое сравнение.

Самым правильным было уйти, уйти прямо сейчас.

Но мне нужен мой Джейми! Джон не маг, возможно, этот новый ребёнок родится вообще без магического дара, такое иногда бывает, хотя и редко. Это было бы лучшим вариантом.

Лестница тихонько поскрипывает под тяжелыми шагами, спальня Джона располагается недалеко от моей, тоже на втором этаже. Я торопливо снимаю одежду, натягиваю сорочку для сна — хватит с меня глупых мыслей! Но…

Смотрю на себя в большое, в человеческий рост зеркало — красные пятна на щеках, сиреневые глаза светятся нездоровым блеском, волосы уложены в небрежный лохматый узел на затылке, сорочка совсем не подходит для соблазнений: она скорее тёплая и уютная, нежели красивая. Джон покупал.

Я выскакиваю из комнаты, босая, в одной этой дурацкой сорочке, и, чтобы не успеть испугаться и передумать, врываюсь в спальню Джона так, словно за мной гонится стая демонов.

Дверь, разумеется, не заперта.

Стоящий у кровати мужчина не успел раздеться, он оборачивается ко мне так резко, как только ему позволяет его мощная фигура.

— Что случилось, Корни?

Имя — единственное, что я рассказала ему о себе.

Теперь стою, замерев, чувствуя себя более чем неловко и глупо. И молчу, как всегда.

— Сон страшный приснился?

Ещё слишком рано для сна, но я, наверное, выгляжу так, словно только что вскочила с постели посреди глухой ночи.

— Вся моя жизнь последние четыре года — один страшный сон, — произношу вслух — и сама пугаюсь звука собственного голоса.

В спальню к Джону я не заходила ни разу. Могла, двери никогда не запирались, а я целыми днями была предоставлена самой себе — но было неинтересно. Взгляд выхватывает бутылку с дешёвым вином, стоящую на тумбе у кровати.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

Узкая кровать, неудобная, на одного. Но на полу — та же самая шкура, что и в ринутском жилище.

Мне тошно от себя самой.

— Пьёшь всякую дрянь, — говорю я, а руки, подрагивая, вытаскивают из пучка волос дешёвые острые шпильки, волосы падают за спину, и Джон смотрит на меня, словно пустив корни в пол. Закончив с волосами, пальцы перебегают на длинный ряд пуговиц на сорочке спереди, а я продолжаю болтать, отвлекая нас обоих. — Больше не пей, ни к чему это, понял? Забыть не поможет.

— Эй! — он протягивает руку, но не успевает — ночная рубашка соскальзывает вниз, а я стою в центре звериной шкуры, голая, дрожащая. — Одевайся, девочка, ты чего удумала?

Нервный смех вырывается из груди, я делаю шаг, еще шаг, а Джон отступает, и, судя по его лицу, да, он уверен, что я сошла с ума.

Плевать!

Ещё шаг — и Джон неуклюже опускается на кровать, порывается встать, но не успевает, я опускаюсь на корточки и смотрю на него снизу вверх. У него тёмные глаза, большие, круглые, как черешни, и ресницы длинные-длинные, раньше не замечала. Вытягиваю руку вверх и касаюсь лица. Обвожу пальцем нос, обветренные жесткие губы, скулы, лоб с морщинками. В нём нет и сотой доли скульптурно-фарфоровой красоты Энтони. Он не красив. Он — почти карикатура на моего юного и прекрасного возлюбленного, огромный, неуклюжий, нелепый. Но Энтони принадлежал какой-то иной жизни, из которой я сбежала, стремясь уберечь его и Джейми, и мои чувства к нему, наверное, в той самой жизни и должны были остаться. И мои сожаления уже не имели никакого смысла. Я встряхиваю головой..

— Корни, ты…

— Молчи. Просто молчи.

Мне хочется завернуться, спрятаться в эти тёплые и надёжные ладони, и я тычусь в них лбом, как собака. Я ласкаюсь об его руки, вдавливаюсь все крепче, касаюсь губами подрагивающих запястьев, вдыхаю запах кожи, глубоко, опять же, как собака… Джон поднимает меня с пола и усаживает к себе на колени, покачивает, как ребёнка, что-то шепчет на ухо, надеясь образумить, но я не отступаю. Целую шею, колючий подбородок, пальцы расстёгивают пуговицы на рубашке, на брюках, тяну Джона на медвежью шкуру на полу и, как он не пытается удержаться, я безнадёжно выигрываю.

***

В его тёмных очарованных глазах я вижу себя и только себя.

В эту ночь.

И в другие.

И тогда, когда я — не как маг, а просто как женщина, поняла, что беременна снова.

И все последующие девять месяцев.

Его забота, его восторг и бережливая, молчаливая, ненавязчивая нежность были ожидаемы. Усиливающаяся боль, раскалывающая голову надвое, частые обмороки, связанные отнюдь не с беременностью — тоже. Я знала, что дальше будет только хуже и молила богов об одном — дотерпеть. Еще чуть-чуть. И ещё. И еще…

— Девочка, — радостно воскликнула молоденькая, неопытная, и потому слегка восторженная акушерка.

Что?

Что?!

Нет, этого быть не может, не может, не может..! Почему девочка, как так?! Мне даже мысль о возможности рождения девочки за всё это время не пришла в голову, я ждала мальчика, нового Джейми, даже не подумав о том, что будет с сознанием этого нового существа, но девочка! Мне не нужна девочка, мне…

Я не хочу на неё смотреть. Не хочу прикладывать к груди, не хочу прикасаться. Я хочу выпрыгнуть из окна, царапаться, рвать зубами любого, кто приблизится и попробует помешать, хочу вспыхнуть и спалить себя, её, Джона, весь дом, весь хутор, весь этот мир. Но у меня не хватает сил даже на самый слабый протест. И когда девчонка-акушерка прижимает ко мне ребёнка — или мне так кажется, потому что я отстраняюсь от неё даже кожей, и когда я вижу в дверях расплывчатый силуэт Джона, сжимающего охапку белых водяных лилий, я всё ещё горю изнутри и не шевелюсь снаружи.

Джон опускается, словно приседает, старается стать меньше, совсем как я в ту нашу первую ночь — у него плохо это получается. Руками — большими и горячими — обхватывает мои ледяные ступни, прижимается щекой у голени. Ничего не говорит, впрочем, в этом нет необходимости.

И что-то внутри меня вдруг прорывается. Не огнём, нет.

Слезами. Горячими, едкими, как кислота.

Я плачу, рыдаю, ору, Джон, кажется, выхватывает у меня малышку из рук, и в то же время второй рукой умудряется приобнять, удержать от падения и ударов. Судорога сотрясает тело, вой и крик постепенно переходят в хрип, и я проваливаюсь в очередное беспамятство, а проснувшись, вернее, очнувшись, чувствую, как туман в глазах отступил.

Ребёнок у меня на груди. У неё нет волос на голове, так, лёгкий пушок, и аметистовые глаза сейчас прикрыты, но ресницы золотятся рыжиной Менелов. Она будет похожа на меня, от Джона в ней нет ничего. Слишком узнаваемая внешность.