Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы - Роберто Арльт

Хочется убить себя, но убить там, в Буэнос-Айресе, на пороге своего дома.

Я понял, что полюбил ее на всю жизнь, когда в трамвае, который вез нас в парк Палермо в Буэнос-Айресе, я ответил на вопрос Эстер Примаверы:

— Нет, ни на что не надейтесь. Я никогда не женюсь, а тем более на вас.

— Ну и что же? Мы будем друзьями. А когда у меня появится жених, я пройдусь с ним перед вами, и вы увидите его, хотя, конечно же, я не поздороваюсь с вами, и из-под опущенных век она взглянула на меня украдкой, будто только что совершила что-то плохое.

— Вы уже привыкли к этой нескромной игре?

— Да, у меня был друг, похожий на вас…

Я засмеялся и сказал:

— Просто удивительно! Женщины, которые часто меняют друзей, всегда находят другого, похожего на предыдущего.

— Какой вы забавный!.. Я же вам рассказывала, что, когда положение становилось опасным, я исчезала и возвращалась, только чувствуя себя сильней.

— Знаете, вы очаровательная бесстыдница. Я буду считать, что вы испытываете меня.

— Да? Вам неспокойно со мной?

— Посмотрите мне в глаза.

Кудри открывали ее висок, и, несмотря на лукавую улыбку, было в ее бледном личике что-то усталое, искажавшее его страданием.

— А ваш жених, что он думал по поводу этой нескромной игры?

— Он об этом не догадывался.

Неожиданно она серьезно посмотрела на меня.

— Как вы испорчены!

— Да, на свете столько глупости, и мне это надоело. Знаете ли вы, что значит быть женщиной?

— Нет, но могу себе представить.

— А тогда что же вы смотрите так на меня? Вы не рассердитесь, если я скажу вам, что у вас идиотский вид? Впрочем, о чем вы думаете?

— Ни о чем… хотя вы, наверно, знаете, о чем я думаю. Но запомните! Как только вы выкинете эту дурацкую штуку со мной, вы не забудете меня никогда.

Моя дерзость обрадовала ее. Насмешливо улыбаясь, она спросила:

— Скажите, пожалуйста… это любопытно… вы не рассердитесь? Не относитесь ли вы к тому типу мужчин, которые после недели знакомства с женщиной говорят ей, глядя на нее бараньими глазами: «Докажите мне вашу любовь, сеньорита», и просят поцелуя?

Я грубо сказал ей:

— Очень может быть, что я никогда не попрошу этого, да и не поцелую вас.

— Почему?

— Как женщина вы меня не интересуете.

— А как же я вас интересую?

Просто так, я развлекаюсь… больше ничего. Когда мне наскучит переносить ваши дерзости, я уйду от вас.

— Стало быть, вам представляется интересной моя душа?

— Да, но никто ее не поймет.

— Почему?

— Я бы предпочел не говорить об этом.

Мы гуляли теперь среди зеленого молчания парка. Голосом, похожим на голос ребенка, она рассказывала мне о дальних странах и о первых страданиях. Она работала в Риме, в госпитале, где лежали изувеченные войной. Видела лица, по которым будто прошелся вал прокатного стана, и черепа, настолько искалеченные, что казалось, их трепанировали фрезой. Она повидала земли, покрытые льдом, земли, мимо которых проносятся стаи китов. Она любила мужчину, который за ночь проиграл в карты в одной из ужасных таверн Комодоро, сидя среди золотоискателей и убийц, все свое состояние. И он бросил ее со всем ее приданым, и уехал, чтобы продолжать эту лихорадочную жизнь среди игроков Арройо-Пескадо.

Мы проговорили с ней все утро. Кончик ее зонтика останавливался у солнечных пятен, испещрявших красный гравий дорожек. И я думал о невероятном контрасте между сутью того, что она рассказывала, и нежностью ее голоса, и очарование возрастало от разнообразия лиц, которые я угадывал в ней, — ведь своею доверчивостью она напоминала ребенка, а поступки выдавали в ней женщину.

Мы относились друг к другу не как чужие, а как люди, знакомые много лет, ничего не скрывающие, чьи души открыты друг для друга.

И по мере того как она углублялась в воспоминания, о которых не говорила, что они были тяжелыми, и, щадя меня, рассказывала только интересное для меня, ее голос становился теплее и тише, и невольно ты ощущал себя в обществе настоящей сеньориты. И это слово приобретало по отношению к ней значение совершенства, подобно совершенному, изящному цветку туберозы — ювелирному изделию из серебра на крепком стальном стебле.

Мы грустно попрощались. Но, прежде чем совсем уйти, она вернулась и сказала мне:

— Благодарю вас за то, что вы смотрели на меня столь чистыми глазами. С вами я могу говорить всегда обо всем. И не думайте обо мне плохо.

Потом, легко повернувшись, так что юбка вихрем обвилась вокруг ее быстрых ног, она исчезла.

Из пятерых, что собирались вечером в палате, кто же был самым отъявленным негодяем?

Да, всегда после ужина, спустя два часа, мы собирались пить мате. Первым приходит Сакко, голова луковицей, грудная клетка как у истинного боксера, а лицо — бледнее восковой свечи, в Буэнос-Айресе он был вором. В его «послужном списке» число задержаний превышает количество страниц любой диссертации. Потом является горбатенький Пебре, который выкрадывает для себя пузырьки с морфием из кладовой; затем Пайя, коренастый, кривоногий, с молочно-белым, всегда тщательно выбритым лицом, с искрой мрачного света в глубине глаз цвета лесного ореха и с великолепным нахальством знающего себе цену мужчины.

Они входят в «нашу» комнату, когда еврейский мальчик спит. Лейва — Игрок — готовит мате, в то время как Сакко настраивает гитару, навалившись могучей грудью на резонатор.

Мы потягиваем мате через одну и ту же тростниковую трубочку, ведь теперь мы уже не боимся заразы, и одной палочкой больше или одной палочкой меньше в поле зрения для нас ничего не значит. Разговоры чахнут, едва начавшись, и обычно мы молчим.

Ах да, Лейву мы действительно называем Игрок. Но ему неприятны разговоры о его неумелых, хотя и удававшихся «играх». Играми он называет убийства. Только когда он напивается в лавочке на остановке Укуль, у входа в санаторий, он вспоминает о них. Случается это по воскресеньям, когда устраиваются петушиные бои и приезжает даже политический босс департамента, и приходит последний оборванец Укуля, если в кармане у него остался хоть песо для ставки в игре. Лейва, опершись локтями о стол и мрачно глядя на прямоугольник сочно выписанной дали в проеме дверей, полунамеками рассказывает о былых временах.

Был он погонщиком скота в Лас-Варильяс. Недалеко от Сан-Рафаэля он затеял свою первую «игру». Под тупым углом чердачной крыши звуки гитары, которую настраивает Сакко, медленно замирают в воздухе, сизом от табачного дыма. Горбатенький опирается альпаргатами о край жаровни, лицо его напоминает мордочку обезьяны уистити; покачивая головой, он вторит в такт сладким пронзительным звукам.

Пайя, укутав шею шелковым платком, в мрачном молчании примостился в том углу нашего убежища, где крыша опускается совсем низко.

Он думает, он вспоминает хорошо обставленные квартиры в Коррьентес и Талкауано, он вспоминает…

Кто же из нас пятерых самый последний негодяй?

Все мы прожили безумную и трагическую жизнь.

Меня пронзила боль в легких однажды летним утром, у Пайи кровь фонтаном брызнула изо рта ночью, в кабаке, где играли на две тысячи песо в полный покер; Лейву, свалил грипп; Сакко — кашель, такой затяжной, что один из приступов выдал его пассажиру автобуса, карманы которого он очищал.

Тоскующие, мрачные, мы окружили Лейву, взявшего в руки гитару. Головы склонились, на суровых лицах угадывается готовность жить еще более жестокой жизнью. Больной туберкулезом горла спит лицом к стене, и его рыжие волосы кажутся медным пятном на подушке. Пайя дымит, не выпуская окурок изо рта. Он вспоминает прежнюю жизнь, роскошные обеды, ночи, проведенные в спальных вагонах. Вспоминает о головокружительных скачках на ипподроме, о трибунах, черных от толпы буэносайресцев, о беговой дорожке, по которой стремительно скользят надутые воздухом, разноцветные блузы жокеев — зеленые, красные, желтые, в то время как толпа сосет апельсины и неистово кричит при приближении своих фаворитов.

Лейва играет жестокое танго, и струны плачут. Свирепые физиономии смягчаются, нервно дрожат губы и веки. Словно лесные звери, мы чуем запах Буэнос-Айреса, далекого Буэнос-Айреса, и среди заснеженных гор имя Эстер Примаверы, подобно порыву душистого ветра, бьет мне в лицо, а профиль Лейвы, выдубленный ветрами и солнцем, склоняется над виуэлой. И его взгляд обращен в далекое прошлое, прикован к зеленой фиалковой пампе, к бродящему в тумане стаду, к стакану вина, выпиваемого у стойки, одна рука на поясе, а в другой стакан: «Ваше здоровье!»

Сакко, пристроившись на краешке моей кровати, чистит ногти кончиком ножа. Он тоже вспоминает. Картина третья. Поутру воры ожидают женщину, которая принесет им белье и известие о «защите», вечером будет кусок постного мяса, пахнущего жестяным котелком, а затем — нескончаемая игра в карты, волнение от встреч, поездки в тюремном грузовике на допрос, воровские рассказы, привлечение к суду, письмо, которое пишется, чтобы обмануть какого-нибудь дурака рассказом о мнимом банкротстве… радость свободы, великая радость при крике тюремного сторожа: