Оскар Уайльд, или Правда масок - Жак де Ланглад

Заседание возобновилось 26 апреля под председательством судьи Чарльза; зал был набит до отказа. Уайльда защищали м-р Хамфрис и сэр Эдуард Кларк. Обвинительное заключение содержало перечень, включавший двадцать пять правонарушений плюс преступное сообщничество с Тейлором. Обвиняемые не признавали себя виновными, а их защита строила свою тактику на отводе свидетелей обвинения по причине их общеизвестной сомнительной нравственности, не говоря уж о пособничестве полиции. По иронии судьбы — в то время, как Уайльд уже в течение более чем двух недель подвергался остракизму со стороны общественного мнения и прессы, обвинение обратилось к присяжным с призывом «изгнать из своих мыслей все, что они могли ранее услышать или прочесть по данному делу, и подойти к вынесению вердикта с мыслями, исполненными чувства справедливости и непредвзятости»[504]. С тем же успехом их можно было просить оставаться глухими и слепыми, как об этом смело написал Бози в письме, опубликованном в одной из вечерних газет: «Я утверждаю, что газеты вынесли приговор Оскару Уайльду еще до того, как суд присяжных огласил свое решение, что его дело было изначально бесповоротно проиграно в глазах публики, которая выделила из своей среды присяжных заседателей для участия в этом судилище, что он был практически брошен на растерзание трусливой и злобной толпы». Затем мистер Гилл вновь взял слово и уточнил, что прокуратура сочла необходимым вмешаться, потому что установленные факты касаются совсем молодых юношей, которых Уайльду поставлял Тейлор, содействуя тем самым совершению «чрезвычайно непристойных» действий.

В зал вновь вызвали свидетелей. Чарльз Паркер признал, что шантажировал Уайльда и получил за это от Вуда и Аллена тридцать фунтов. Уильям Паркер заявил, что лишь однажды встречался с Уайльдом в ресторане. Все свидетели, посещавшие Литтл Колледж-стрит, утверждали, что никогда не встречались там с Уайльдом. Заседание вновь было перенесено на другой день; на лицах присяжных можно было прочесть озадаченность: они видели, как обвинение рушилось прямо на глазах; разочарованная публика бесшумно покидала зал суда.

На следующий день вопросы Альфреду Вуду задавал сэр Эдуард Кларк. Вуд подтвердил, что получил от Уайльда тридцать фунтов для того, чтобы уехать в Америку, и признал, что шантажировал другого «клиента», разделив с Алленом полученные от него триста фунтов. Затем наступил черед Фреда Аткинса, который рассказал, что ездил с Уайльдом в Париж в качестве личного секретаря, но что они не совершали никаких непристойных действий. Эдуард Шелли, единственный заслуживающий уважения свидетель, подтвердил, что познакомился с Уайльдом у издателя Джона Лэйна и только ужинал с ним в «Альбермэйле». И наконец, Сидни Мейвор изменил свои предыдущие показания, заявив, что они с Уайльдом никогда не совершали никаких непристойных действий. Надо признать, что за несколько дней до этого заседания Мейвор встречался с Дугласом, который попросил его изменить показания под предлогом того, что он, как и другие свидетели, давал их под угрозой полиции: «Как ты можешь свидетельствовать против Оскара?» Мейвор испуганно оглянулся по сторонам и прошептал: «Но что же я могу сделать? Я не осмелюсь отказаться теперь от моих показаний после того, как полиция вырвала их у меня…», — так написал потом Бози в своих мемуарах. И все же Мейвор, изменив показания, заявил, что не имел с Уайльдом ничего, кроме дружеских отношений.

30 апреля прокурор снял обвинение в преступном сообщничестве Тейлора и Уайльда, а сэр Эдуард Кларк настаивал на немедленном вынесении постановления о невиновности последнего по этому пункту обвинения. Затем он обрушился на прессу за то, что своим отношением к процессу она способна спровоцировать вынесение предвзятого решения суда и нанести вред интересам его клиента. Он настаивал на снятии обвинения в сговоре и поселил сомнения в умах присяжных заседателей, которые своими ушами слышали, как Шелли, Мейвор, Уильям Паркер утверждали, что не совершали никаких непристойных действий, и которые поняли, что остальные свидетели являются шантажистами, так что их свидетельские показания сами по себе более чем подозрительны. И наконец, адвокат потребовал вынесения оправдательного приговора для «одного из наших самых знаменитых литературных деятелей». Он обернулся к своему клиенту с победным видом, как бы говоря: никаких доказательств, гнусная кампания в прессе, политические последствия, угроза возникновения необходимости заминать множество скандалов, перемена настроения публики — следует ожидать оправдания.

Накануне оглашения приговора Оскар Уайльд уверял Бози в своей вечной любви, которая одна помогала ему противостой ять ужасам тюремного заключения и неминуемого бесчестья. Он умолял его покинуть Англию и уехать в Италию, чтобы спастись от подобной судьбы. По совету адвокатов, которые считали, что его присутствие может оказаться компрометирующим, Бози к этому времени действительно уехал. «Я пишу тебе письмо, испытывая страшные страдания; этот бесконечный день, проведенный в суде, оставил меня совершенно без сил»[505]. Это письмо вызывает тем более острую жалость, что написано в тюрьме Холлоуэй, где Уайльд находился уже две недели, думая только о том, чтобы спасти человека, который толкнул его на этот безумный процесс.

Неожиданно доселе безучастный к этой трагедии Париж начал над ней потешаться. Появились водевили, высмеивающие известный всем персонаж, и публика хохотала над постановками, вроде «Закат Оскара» или «Оскар, или Опасности свиданий тет-а-тет с эстетом», которые шли в мюзик-холлах на бульварах. Один лишь Анри Боэр оставался верен автору «Саломеи» и возмущался клеветой, которая обрушилась на голову того, кому всего несколько месяцев назад курили фимиам все парижские литературные салоны и газеты. Затем он перешел к теме гомосексуализма в Англии — которого, по его мнению, не было во Франции! — и так объяснил причины его возникновения: «В стыдливом Альбионе каждая незаконная связь считается пороком, а в течение последних пятнадцати лет двое самых уважаемых политических деятелей, сэр Чарльз Дилк и Парнелл, были удалены с политической арены по обвинению в адюльтере (…) Откровенно говоря, лично я предпочитаю компанию содержательного и умного собеседника обществу глупца, будь он хоть самым добродетельным в мире»[506].

Шерард предпринял тщетные попытки заручиться рядом подписей, в том числе подписью Эдмона де Гонкура под петицией к королеве Виктории в защиту несчастного друга. В семействе Доде веселились; Леон, считавший себя литератором, смешил окружающих шуткой, в которой грубость соперничала с глупостью: «Ах, этот! Наверное, его мать, еще глядя на свое дитя в люльке, подумывала: Уж этот-то сумеет перевернуться!»[507] Однако забавляясь, он как будто забывал о том, что в Лондоне произведениям Уайльда устроили аутодафе, что его фотографии, выставленные в витринах книжных лавок, рвали на части, а его мебель разбазаривали за гроши.