Донская Либерия - Николай Алексеевич Задонский

— Ваши дела свидетельствуют против ваших слов, — перебил Андрий.

— Подожди, неразумное дитя, — торжественно произнес гетман. — Ты узнаешь сейчас великую тайну и поймешь, как несправедливы твои слова… Я призываю всемогущего бога в свидетели и присягаю тебе в том, что не для приватной моей пользы, не ради высших почестей, не ради обогащения, не для каких-нибудь прихотей, но ради всех вас, состоящих под властью моей и под моим региментом, ради общего добра матери нашей бедной Украины и пользы всего народа нашего я всю свою жизнь разумно и осторожно готовлю час освобождения отчизны… Тебе ведомо, что Москва и Варшава давно хотят погибели нашей… Если бы я, не имея еще сил и средств, стал открыто за вольность народа, все монархи, соединив войска, напали бы на меня, и что бы тогда было с Украиной? Я знаю, враги мои шепчут, будто я предал Семена Палия… И ты поверил тому? А ведомо ли тебе, что я был лучшим другом его, что я не раз советовал ему ждать иного, более подходящего времени. Он не послушался, он был горяч, как ты. И вот Потоцкий залил кровью все Правобережье, а Палия хотели предать жестокой казни… Только моим заступничеством сохранена его жизнь…

Гетман передохнул, вытер платком навернувшуюся слезу. Андрий смотрел на него изумленными глазами. Его сердце учащенно стучало. Он не знал еще, чему верить, но все существо его постепенно охватывало необычайное волнение.

— Ведомо ли тебе, как я неустанно тружусь, чтобы сохранить казачество от царской службы и погибели? — продолжал гетман. — Ведомо ли тебе, что только моим старанием возвращены из Польши полки Апостола и Горленко?

Мазепа опять остановился, вытащил из стола груду бумаг, протянул Андрию:

— Вот читай… Каждый месяц одно и то же… Давай лошадей, давай хлеб, давай деньги, давай людей… Царь Петр уже давно замышляет посадить на Украине своих воевод, истребить все вольности наши, а казаков сделать солдатами. Спроси полковников, они тебе скажут, каково всех нас жалует его величество. Вот кто истинный тиран бедной отчизны нашей! — воскликнул Мазепа. — Ты говоришь, что я жалую панство и закабалил селян? Боже милосердный, если бы ты знал правду! Да ведомо ли тебе что я денно и нощно вижу час, когда могу снять кабалу, введенную не мной, а царскими указами?.. Ведомо ли тебе, что только моими тяжкими трудами разрушен замысел царя отдать Киев и Правобережную Украину панам?.. Вот читай, читай, глупый… И я… я жалую панство! Боже мой милосердный!

Гетман качнул головой, опять прослезился. Андрий не выдержал. Вскочил, подбежал к дяде, припал к его руке горячими губами:

— Прости… Прости, дядя… Я верю… Я буду служить тебе.

Мазепа прижал племянника к груди, ласково погладил мягкие русые волосы.

— Я не открыл тебе всего, Андрий, — тихо, почти шепотом, произнес он. — Я знаю, ты будешь служить нашему делу верно, и поэтому не хочу требовать от тебя присяги…

— О, клянусь! Клянусь, дядя! До последней капли крови я хочу защищать нашу вольность, — пылко воскликнул Войнаровский.

— Я получил верные известия, — продолжал гетман. — Король Карл скоро войдет сюда и признает нашу независимость… Мы не будем служить ни шведам, ни москалям, ни полякам… Но сейчас не время объявлять эту тайну… Надо убедить царя в нашей верности. Он требует опять пять тысяч казаков… Если б ты принял начальство, ты мог бы разумно уберечь казаков от погибели, а когда будет нужно, привести войско обратно…

— Ваши указы для меня закон, дядя… Отныне сабля Войнаровского принадлежит тебе…

Андрий ушел. Мазепа презрительно посмотрел ему вслед и плюнул:

— Вольность… Сабля Войнаровского… Вот дурень!

II

Мотря по-прежнему находилась за крепкими стенами монастыря. Гетман несколько раз посылал ей подарки и письма. Девушка, уверенная в нем, терпеливо ждала.

Кочубеиха, по-своему любившая Мотрю, скучала без нее. Она стала приветлива к попам и странникам, часто ходила в церковь, заказывала акафисты, молила бога, чтобы он образумил девку.

Но, приехав в монастырь проведать дочку, она убедилась, что молитвы ее до бога не дошли.

Мотря, жившая у тетки-игуменьи, встретила мать равнодушно.

— Ты что ж, век, что ли, в монастыре сидеть будешь? — спросила Кочубеиха.

— Нет, век сидеть не буду, — загадочно ответила Мотря.

— Вот и поедем-ка со мной, — предложила мать. — А то мне одной дома неуправно…

Мотря только головой покачала:

— Мне, мамо, здесь хорошо… Подожду…

— Да чего ждать-то? — вспылила Кочубеиха. — Жди не жди — гетманшей не будешь…

У Мотри зарделись щеки. Она бросила на мать недобрый взгляд и тихо, сдерживая себя, ответила:

— Я, мамо, буду не гетманшей…

— А кем? Невестой христовой, что ли?

— Может и невестой… Что бог пошлет…

Кочубеиха поняла, что дочь продолжает любить старого гетмана и на что-то еще надеется. Но настаивать на своем не решилась. Уехала одна.

«Околдовал, проклятый, не иначе… Недаром люди говорят, что и мать его чаровницей была», — думала Любовь Федоровна.

Вспомнила она свой грех незамоленный, те далекие и сладкие ночи, когда сама, словно безумная, бегала в замок. Вспоминала, как долго и упорно боролась потом с собой… Стояло перед глазами ужасное сватовство и бегство Мотри… И лютая злоба против гетмана с новой силой наполнила ее душу…

— Господи, покарай его, — шептала она и чувствовала, что не будет ей покоя до тех пор, пока не обрушится карающая десница божия на голову ненавистного человека.

Все чаще видели теперь Любовь Федоровну в церкви, все реже слышали ее голос. Скупа она на слова стала. И с лица изменилась. Пожелтела, высохла.

— Уж