Мечи свою молнию даже в смерть - Игорь Резун

А дождь колошматил по крыше. Задыхивал влагой в открытое, в решетках, окно.

И в этот момент незапертая ее дверь распахнулась.

Сначала Люда увидела ноги. В каплях дождя и прилипших хвоинках. Ноги прошлепали к ней, пошевелили пальцами, скребя пол и сверкая вишневым лаком на ногтях, а потом сказали с привычной, ласковой издевкой:

– Мать! Че лежишь-то?! Блин, плясать надо!

Людмила поднялась на четвереньки, как собачка. Подруга стояла мокрая до нитки. Ее зеленое «дорожное» платье прилипло к телу, показывая роскошную фигуру, все еще сводившую с ума сантехников. В мокрой тонкой руке плясала бумажка. С удивлением всматриваясь в испачканное кровью лицо Люды, Ирка проговорила:

– Ты не поверишь, я Виссариону отдалась. Зверь мужик! Но добрый. А ты чего ящик почтовый не смотришь, а? И че лежишь?! Плясать надо! Телеграмма тебе!!!

И эта бумага, пропитавшаяся уже дождевой влагой, выпала из ее руки, прямо под нос Людмиле. На розовом бланке международной телеграммы Людочка, глотая вдруг снова подкатившие комком слезы, прочла:

«Дорогая Людмила! Я очень переживаю за вас. Я хочу вам приехать Москву и пригласить поездку Лондон. Я вас обеспечу всем необходимым ни о чем не заботьтесь. Хочу чтобы вы мне не отказали. Я хочу чтобы вы были всегда рядом. Я вас люблю. Не надо за меня смеяться. Я очень серьезен! Билеты вам заказаны до Москвы, доставят нарочным. Если вы мне отказываете, вы разбиваете мое сердце. Умоляю вас, стоя на коленях!

Искренне влюбленный вас, Джулиус Джеффри Кроу».

– Ты не поверишь, – Ирка присела перед ней на корточки, отчего ее голые ступни напряглись, показав всю волшебную грацию длинных, сильных пальцев и отличную мускулатуру мокрых от дождя ног. – Виссарион – просто блеск! Он даже пить завязал… Так вот, этот твой Кроу приезжает сюда завтра! Наверно, за тобой. Эй, мать! Ты какого хера ревешь-то? Дождалась Принца! И скажи мне на милость, кто тебе нос разбил?

Термометр не знал, что его засекли тогда, когда в семь утра он покинул общежитие, выкинув в урну у входа недавно купленный в канцтоварах фломастер – для надписей на дисках, то есть очень стойкий. Он вышел и, насвистывая, отправился домой, досыпать. Но дома он первым делом схватился за телефонную трубку:

– Алло! Лахмус! А, скотина, опять нажрался… Давай, похмеляйся и деньги ищи. Че? Да ниче! Я ее трахнул! ТУДА! Понял?

Коллега по общему хобби ворчал неразборчиво. Термометр назвал время и место встречи и завалился в кровать. Эх, поспать бы еще после таких суток! Ему везло.

В половине двенадцатого он вышел из дома, укрытого тенями сосен, – обыкновенной малосемейки, в которой снимал свою однокомнатную. В кармане приятно теплилась тысячная бумажка. Вот так галантный век награждает своих кавалеров!

Лахмусов сидел за столиком, мотая головой, словно корова, отгоняющая оводов. Он иронически посмотрел на прибывшего Термометра, на его длинные локоны, на его светлый, но грязноватый пиджак да полотняные брюки и оскалился:

– Ишь, мля, герой-любовник! Цифры-то почти стерлись, едва увидел! Ну, рассказывай!

– Щаз! – Термометр с шумом утвердился в красном креслице. – Как говорят? Утром – деньги, вечером – стулья…

Он хихикнул, но этот смешок был заглушен возбужденным разговором двух озабоченных наукой алкашей, сидящих сзади:

– …а я те говорю: твой Геродот, нах, отстой полный!

– Я те, нах, щас башку поломаю! Ты, мля, Геродота не трожь!

– А я говорю, мля, Платон…

Люди шли по Морскому проспекту мимо шатра. Напротив ярко светились фрукты и овощи в больших корзинах. Водители такси мрачно пили свой кофе с молоком. Метрах в двадцати виднелась витрина кафе, от которого, собственно, и работал этот шатер. Термометр погладил тысячерублевую бумажку, лежащую в кармане, принял пододвинутый приятелем стаканчик с водкой, опрокинул в себя, закусил жареным арахисом и уже открыл рот, чтобы рассказать, как он исполнил мечту своей прыщавой юности, но тут желудок властно позвал в дорогу. Термометр слегка побледнел, вскочил, зацепившись за пластиковую кожуру столика, и выдавил:

– Я щас…

Он потрусил к кафе. Там сразу от входа пробежал в туалет, дрожащими руками замкнул за собой хлипкую дверку и, упав на колени перед белым, сияющим унитазом, – как припадал на колени над ступнями той женщины, – выпустил из себя зловонную густую струю. Потом стукнулся лбом о фаянс.

Его снова вырвало. А когда Дмитрий Илларионович приходил в себя, сидя перед унитазом в позе лотоса и ощущая в животе мелкую царапающую боль, кто-то вдруг закрыл ему глаза. Жесткими суровыми руками.

Кто бы это мог быть? Ведь он закрывал дверь!.. Но, видимо, Дмитрий ошибся, потому что жесткий голос проговорил за спиной:

– Дергаться не надо. Кричать тоже. Умрешь сразу и легко.

– А-а-а-а, – просипел Термометр.

Чужие недобрые руки обшарили его костюм. Тысяча, хрустя, выпорхнула из кармана. Затем его одежду покинули и ключи от дома. Термометр только попискивал, как придавленная сапогом мышь. Он бы мог поручиться, что этот голос, произнесший страшные, слышанные только в фильмах слова, несколько минут назад матерно ругал Платона и его «Жизнеописания»!

Напоследок голос сказал:

– Нехорошо женщин одиноких грабить, Дима! Не по-мужски. А за то, что ты с ней сделал… чисто от меня, хорошо?

И сильная рука нагнула вниз тело Термометра, худое и необыкновенно гибкое – что особо пригождалось в постели! Его зубы с хрустом сломались о фаянсовый край унитаза, наполнив рот кровью, и он замычал, дрожа от боли и ужаса.

Дверь тихо закрылась. Какой-то человек в униформе работника кафе – впрочем, если бы к нему пригляделись, то никто бы не узнал, не принял за своего, – аккуратно повесил на туалет табличку: «САНОБРАБОТКА. НЕ ВХОДИТЬ!» – и исчез. На улице же, усевшись в неприметные «Жигули», он доложил по рации:

– Деньги у объекта изъяты. Можно приступать к операции по возвращению присвоенных ценностей.

Между тем самые жуткие события в крохотной комнатке туалета только начинались. Термометр болтал головой, выплевывая остатки передних зубов в белую раковину. На ней плавились розовые, со слюной, разводы. Виски ломило, рот онемел от боли. Говорить он не мог. Мысль была одна: в милицию! Ограбили, так подло ограбили… и ключи от квартиры…

Унитаз заурчал грозно. Термометр не обратил на это внимания – к чудесам российской сантехники он привык. Но скворчание, словно на раскаленной сковороде, продолжалось, и внезапно из жерла унитаза выплеснулась вода – прямо на его брюки, на его ноги в желтых сандалиях. От неожиданности мужчина шарахнулся, поскользнулся и снова плюхнулся на пол. Он понял, что сходит с ума.

Над унитазом колыхался водяной человек, весь сотканный из потоков воды, прозрачный, льдистый. Он имел вид монгола. И глаза его хоть и были бесцветны, но прожигали до самого нутра.

Журчала стекающая вода.

– Эрлик-хан зовет тебя, – услышал Термометр голос, гудящий, как эхо в пустой бочке. – Ты совершил Зло. Мне нужен твой Тын. Мне нужен твой Кут. Я забираю тебя, нечестивый. Ты недостоин жить в Среднем Мире.

– Аовооойя… – беззубо взвыл Термометр, но этот, стеклянный, надвинулся водяной волной.

Дмитрий ощутил обжигающий холод на зубах. Сразу прошла боль. Он, повинуясь, двинулся навстречу этому холоду и… начал проваливаться туда, туда, в какую-то воронку с белыми стенами, в которой вертелась вода и мерцал в глубине чужой глаз – узкий, с красным зрачком.

– Эрлиххаааанн… – послышалось в тишине этой комнатки.

…Через полчаса злой менеджер кафе сорвал табличку с дверей. Он возмущался:

– Какая, к едреням, санобработка! Шутники…

Он вошел в туалет. Потрогал влажный лоскут одноразового полотенца. Проверил наличие жидкого мыла. Недовольно топнул – на кафеле хлюпнула вода. Черт знает что! Как они – купаются в унитазе, что ли?! Вздохнул и расписался на листке, заключенном в изящную рамочку и прикрепленном на стенку:

«Проверил сансостояние. 14–30. Менеджер Кашкалда. Роспись».

Тексты

Майя и Алексей. Двоично-квадратурный код

Паспорт Майе сделали сказочно быстро – за восемь дней. Не обошлось без вмешательства Махаба аль-Талира, нажавшего на дипломатические рычаги. После этого араб поменял билеты и укатил с веселым «Чапаевым» на Байкал, наказав Майе готовиться и больше читать всевозможных материалов об атомной энергетике. Майя, девушка добросовестная, обложилась книгами и сидела с ними ночи напролет, прерываясь только на сугубо интимное общение с Алексеем. И, видно, дозанималась…

Тогда, накануне вечером, выгуляв Ромку, тоже отчего-то притихшего, она почему-то вспомнила про бумажку с шифром: может, оттого, что ее готовящаяся к отъезду память перебирала все неотложные и незаконченные дела, а может, что-то сверлило ее изнутри, с того самого момента, когда она повисла вниз головой перед окном страшной квартиры. Поэтому девушка разыскала этот листок и подсунула его Алексею.