Мечи свою молнию даже в смерть - Игорь Резун
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Подобные разговоры входили в хитроумный и тщательно отработанный план Термометра. У него были безграничные познания о сексуальных обычаях людей разных народов – от древних славян до индейцев амазонской дельты. Этой темой он «разогревал» своих знакомых, ломая первые барьеры и уничтожая возможное сопротивление на корню. Термометр прекрасно знал, что одним из видов утонченного секса является сам разговор о нем.
– …они сближали Христа и эклессию, которую понимали, как церковь-собрание братьев и сестер. Причем на хлыстовских блуднях было принято совокупление и женщин с женщинами, и мужчин с мужчинами. Неудивительно, что Распутин некоторое время жил в хлыстовской общине и затем привнес эти обычаи в царское окружение.
– Да уж, не повезло царице! – вздохнула Людочка, не зная, что ответить.
– Зато повезло фрейлинам, – тонко усмехнулся Дмитрий Илларионович. – В кругу анемичных аристократок, прости меня, могучий мужицкий член Распутина был единственным, на что можно было, так сказать, опереться. Летом он имел их под каждой лавкой, а зимой… А зимой у него были молоканские игрища: босиком на снег, в одних нательных рубахах. В дневнике Вырубовой, главной распутницы того времени, есть запись о том, как Распутин имел ее у решетки Петергофа. Она стояла босая, в снегу по щиколотки, голая, в распахнутой шубе. Она пишет: «Ноги мои закоченели, но фаллос был горяч и входил в мое тело до самых пяток, которые плавили снег!»
– Откуда ты все это знаешь, Дима? Я нигде такого не читала.
– Неистребимая страсть к познанию, милая. Знаешь, знание приумножает скорби! Иногда я жалею, что родился не в семнад… нет, не в восемнадцатом веке.
– Почему?
– В Европу проникли первые трактаты о чувственной любви. Кавалеры узнали, что такое «французский поцелуй».
Дмитрий Илларионович говорил это лениво, но в его серых глазах плясали чертики. Людочка не знала, что такое «французский поцелуй», а спросить постеснялась. Но Термометр, так и не перегнув палку, ловко свернул на окольную тропку.
– Ты же поэт, ты знаешь, как мы всегда изображаем Россию в стихах – босая женщина. На мифопоэтическом уровне это, кстати, роднит ее с Францией – галльская Марианна тоже всегда босонога, а иногда и гологруда, как Свобода Делакруа. В сказаниях, в мифах она бела девица – Лебедушка, Леля, девушка Заря – или красна жена – Лада, Василиса Премудрая.
– Россия – это же от племен руссов?
Термометр усмехнулся, снисходя до ее непросвещенности.
– Вообще-то Россия – это от Ра-реки или Рас-реки – Волги, известной как «Красная Река». Русы, выйдя из ее изобильного чрева, под видом индоевропейцев-ариев разбрелись не только по всей Евразии, но попали и за границы тогдашней ойкумены…
Людочка моргнула. Незнакомое слово, произнесенное им небрежно-лениво, хлестнуло ее, как пощечина. Впрочем, скорее, это был шлепок не по щеке, а пониже спины… Этого и добивался Термометр.
– Видишь ли, доисторические следы рыжих, то есть красных, найдены в Исландии, обеих Америках и даже на острове Пасхи…
– А! Там, где эти… изваяния!
– Совершенно верно. Это – мы! МЫ! – Термометр гордо расправил хилые плечи. – Мы, русы, вышли на эти острова и научили аборигенов всему, что знали: земледелию, плавке металлов, военному искусству. Это были воинственные сыновья Родины-Матери, кочевники, завоеватели. И пока они бродили по свету, просторы Ра-Руси заселяли оседлые племена. Иудеи… Иудейское семя тогда проросло на Руси! Помнишь, у какого-то поэта: «У огнеглазых иудеек на лоб спадали клочья смоляных волос?» Это они нам брюнетов дали. Ты мне, кстати, нравишься тем, что у тебя, милая, не совсем черные волосы. В тебе течет кровь русов! Твое здоровье… Так вот, в девятом веке русы под именем варягов пришли володеть полянами, древлянами и прочими оседлыми племенами, взяли в жены мать свою Русь, подчинили своих младших братьев. Да, это было кровосмешение, но этот поистине божественный инцест был прерван другим браком – на Русь вторглись монголо-татарские орды. Кстати, считается, что сам Чингисхан был высоким голубоглазым индоевропейцем… И жиды, которые…
Эта вдохновенная и бредовая ода была прервана появлением у столика веснушчатой официантки, совсем еще девочки на вид. Она довольно бесцеремонно сунула под нос Термометру какую-то бумажку – видимо, чек.
– Мужчина! А что это вы в кафе сказали, что у нас рассчитаетесь, и не рассчитались?
Термометр замолк, точно у его авиадвигателей, влекущих в высокий полет, кончился бензин. Нахмурился, брезгливо отодвинул чек.
– Девушка! Не мешайте нам! Потом разберемся. Итак…
Но молодую и уже опытную работницу прилавка не так просто было сбить с толку. Она снова передвинула маленькой ручкой клочок бумажки с синей цифирью и упрямо повторила:
– Мужчина, надо рассчитаться… меня администратор накажет! Ваши двести грамм водки, вот чек. Сорок три пятьдесят…
Термометр медленно розовел. Потом резко, словно впрыснул в кровь осьминожьи чернила, полиловел, вскочил на ноги, с треском отодвинув стул, и закричал визгливо, мгновенно растеряв всю свою благородную задумчивость:
– Какой чек? Что вы себе позволяете?! Отстаньте от меня!!! Пристали к человеку! Двести грамм, на фиг! Идите к чертовой матери! Дура гребаная! Ты посмотри на себя! Раскрасилась, как проститутка! Ноги грязнущие! Ты их давно мыла?! Мерзавка, я тя по судам затаскаю! Где у тебя санитарная книжка? Где книжка, грязнуля, засранка буфетная, где у тебя книжка, спрашиваю?! Администратора сюда! Я вам щас устрою…
Та попятилась. Термометр орал, жилы на его тонкой шее безобразно набухали, напряженные криком. Девочка и правда была в шлепках, и пятки у нее собрали на себя всю уличную сажу за полдня, а голые пальцы ног, как мышата, выглядывали из-под синей резины. Но вряд ли она достойна была такого крика.
Людочка ничего не понимала. Она суетливо полезла в свою сумочку за старушечьим кошельком. Ей было нехорошо, и руки вдруг затряслись.
– Дмитрий Илларионович, вы не кричите… – от волнения она перешла на «вы». – Я сейчас заплачУ, не надо…
На них оборачивались. Термометр орал, размахивая руками, брызгая слюной, и наступал на девочку, втянувшую голову в плечи. Но видно было, что он просто старается не дать официантке вставить хоть слово и уводит свой позор подальше от столика.
Вот он резко пихнул девчонку в грудь локтем, словно случайно, а на самом деле нарочно, норовя попасть в мягкое местечко, ударить побольнее, и потрусил к стойке. Оттуда доносились его взвизги, впрочем, уже затихающие. Девчонка, скривившись от боли, тоже отошла.
Людочка не знала, что и делать.
Наконец Термометр вернулся. Он гневно фыркал, но, тем не менее, собрал со столика все, включая одноразовые стаканчики, да еще вырвал из крепления пачку салфеток и гордо сказал:
– Пошли отсюда. Торгаши! Жлобье!
Девчонки помалкивали. Очевидно, что они то ли уже знали Термометра, то ли не хотели связываться, разомлев от жары. Только какой-то костистый, седой старик с мохнатыми бровями, сидевший у самого выхода, у барьерчика, с маленькой девочкой – скорее всего, внучкой – выждал момент и, когда Термометр поравнялся с ним на выходе, ударил его, глядя в глаза, резкой фразой:
– Хам! И трус!
Тот дернулся, сбился с шага, но, наткнувшись на ненавидящий взгляд пенсионера, только буркнул что-то и понесся дальше. На Людочку – это она заметила! – старик посмотрел совсем иначе: нежно и сожалеюще. Но проанализировать это у нее уже не было времени.
Отсюда Термометр потащил ее на пляж. Людочка до последнего момента не понимала, куда он ее ведет, просто покорно шла, слушая продолженный рассказ о русах, славянах, каких-то протоколах сионских мудрецов и распитии крови христианских младенцев… В голове Термометра, казалось, умещалась целая библиотека, правда, весьма поганого свойства, но впечатляющая.
О том, что они находятся в тридцати метрах от плещущих волн Обского, она поняла, лишь спустившись вниз по каменной тропке, больно колющей босые ноги. Он-то прыгал по ним в сандалиях и еще покрикивал:
– Быстрей, быстрей! Горячо? Ничего, закаляйся, как сталь!
Казалось, он, ведя ее за руку, выбирал самые горячие камни. А когда Людочка рассадила бок ступни о торчавшую проволоку, он даже засмеялся:
– Кровь – жертва! Наша жертва этому дню!
Людочка кивала сквозь слезы.
А потом поняла, что они стоят на песке в каком-то безлюдье, между нависавшими заборами и каменной грядой. Вокруг – ни души. Дмитрий указывал на синюю гладь.
– Ну что, искупнемся, милая моя?
– Но… – забормотала Людочка в ужасе, – у меня нет… этого самого… купальника.
– Можно в белье! – великодушно разрешил Термометр, но прибавил укоризненно. – А я совсем разденусь. Я, знаешь, дорогая, без комплексов… вполне европейский человек!
Людочка с ужасом раздевалась, стараясь не смотреть на своего Принца. Она стянула платье и, отвернувшись, расстегнула лифчик. Ей было еще страшнее, чем тогда, с Иркой. И она с ужасом вспомнила про уродливый синяк от пробки из-под шампанского, ударившей ее тогда, на банкете. Но молодая женщина хотела наконец преодолеть свою стыдливость, которая сковывала ее всю жизнь, и сейчас эти вериги стали особенно заметны. Она вспомнила, как стыдилась своих больших ступней, как считала их уродливыми, и как теперь с удовольствием рассматривает их, накрашивая ногти. Они теперь кажутся ей необыкновенно чувственными. Поэтому она рывком сдернула с худых бедер трусики, глядя на ровную полоску горизонта, и обернулась к Термометру, пламенея лицом. Севшим от напряжения голосом она спросила:
