Стихи про меня - Петр Вайль

Стихотворение 81-го года про работы напи­сано изнутри того мира, который стоял вокруг. Всего через несколько лет мир рухнул. Александр Блок, в духе своего времени и тогдашних поэти­ческих настроений, писал о блаженстве свидете­лей роковых минут и, похоже, в самом деле так думал. Не зря же у него в дневнике есть запись о гибели "Титаника": "Жив еще океан!" Ну да, оке­ан жив, а полторы тысячи человек — нет. Но даже Блок не решился выйти с такой декларацией в стихах, доверившись лишь дневнику. Поэт кон­ца XX века вряд ли и в одиночку порадуется ка­тастрофе: другой исторический опыт.

Отношение к разлому мира выражается чув­ствительнее всего даже не в словах, а в интона­ции. Младший приятель Гандлевского — Денис Новиков, ныне покойный, — подсчитывает поте­ри, делая это куда талантливее, чем занимаются тем же десятки миллионов его соотечественни­ков: "Когда-то мы были хозяева тут, / но все нам казалось не то: / и май не любили за то, что он труд, / и мир, уж не помню за что". Элегия. Ганд­левский — примечательно для него (и для прав­ды) — прикидывает перемены не на "мы", а на "я": "Стал ли я счастливей, став свободным? Не уверен. Но свобода — это не про счастье, при чем здесь счастье? Свобода расширяет кругозор, по­догревает чувство личного достоинства, треплет нервы и умножает познание. А кого и когда вы­шеназванное осчастливливало?!" Так в прозе, а вот воспоминания про мир-труд-май в стихах 99-го года (опять-таки примечательно, что тут отход от традиции — без прописных и знаков пре­пинания) : "пусть я встану чем свет не таким уд­ручающим что ли / как сегодня прилёг / разве нас не учили хорошему в школе / где пизда — марь иванна / проводила урок / Иванов сколько раз повторять не вертись и не висни / на анищенко сел по-людски / все открыли тетради пишем с красной строки / смысл жизни". Тоже элегия. За этой интонацией — без гнева и пристрастия — правда, потому что речь о себе, о своей ответ­ственности за судьбу. Твоей ответственности за твою судьбу.

Михаил Гаспаров подчеркивает, что в годы зрелости Мандельштам "писал в среднем мень­ше, чем по стихотворению в месяц: для профес­сионального поэта это мало". Гандлевский пишет по два-три стихотворения в год. Так совсем не принято, обычно бывает поток, из которого по­том редактор или время что-то оставляют. Со­ставлять избранное Гандлевского — тяжелый не­благодарный труд: у него все — избранное.

Есть такая юридическая формула — "защита чести и достоинства". Гандлевский однажды от­казался от премии "Антибукер" (т. е. от изрядной суммы в двенадцать тысяч долларов), потому что столкнулся с унизительной процедурой получе­ния. Вызвал большой переполох в литературном сообществе. Никто ничего не понимал, строи­лись догадки, хотя сам он все печатно объяснил.

Но таково состояние умов и душ, что как-то не очень верили. Недоумевали: ну, походи, попро­си, понабирай телефонные номера, посиди в при­емных — так заведено. Но он так не захотел, за­щитил свои честь и достоинство доступным себе способом: ушел с того открытого пространства, где раздают коробки с подарками, туда, где он вдалеке от посторонних пишет.

История, характерная и для творческого ме­тода Гандлевского.

Не давая повода упрекнуть себя в поспешно­сти и небрежности, выходя к читающей публике только с отточенными стихотворениями, каждое из которых достойно включения в любую анто­логию, он таким способом защищает честь и дос­тоинство поэта. Вероятно, как подлинный лирик, сочиняет не меньше других — то есть постоянно, только отделывает стихи необычно долго. Не про­изводит массовой продукции; на его поэтической кухне готовятся блюда к празднику.

Раз навсегда осознав, что искусство есть чудо, к которому неприложимы обычные рациональ­ные мерки, стоит ли удивляться тому, что при такой кропотливости сохраняются легкость и естественная достоверность интонации. Вот что мне давно уже представляется главным в по­эзии — интонация. Если ты ей веришь, значит, она обращена к тебе — только то и нужно. Ино­гда даже кажется, что сам это все написал.

В ЦЕНТРЕ РИМА

Иосиф Бродский 1940—1996

Пьяцца Маттеи

IЯ пил из этого фонтанав ущелье Рима.Теперь, не замочив кафтана,канаю мимо.Моя подружка Микелинав порядке штрафамне предпочла кормить павлинав именье графа.II            Граф, в сущности, совсем не мерзок:он сед и строен.Я был с ним по-российски дерзок,он был расстроен.Но что трагедия, изменадля славянина,то ерунда для джентльменаи дворянина.III          Граф выиграл, до клубнички лаком,в игре без правил.Он ставит Микелину раком,как прежде ставил.Я тоже, впрочем, не внакладе:и в Риме тожетеперь есть место крикнуть "Бляди!",вздохнуть "О Боже".IV            Не смешивает пахарь с пашнейплодов плачевных.Потери, точно скот домашний,блюдет кочевник.Чем был бы Рим иначе? гидом,толпой музея,автобусом, отелем, видомТерм, Колизея.V              А так он — место грусти, выи,склоненной в баре,и двери, запертой на виадельи Фунари.Сидишь, обдумывая строчку,и, пригорюнясь,глядишь в невидимую точку:почти что юность.VIКак возвышает это дело!Как в миг печаливсе забываешь: юбку, тело,где, как кончали.Пусть ты последняя рванина,пыль под забором,на джентльмена, дворянинакладешь с прибором.VIIНет, я вам доложу, утрата,завал, непрухаиз вас творят аристократахотя бы духа.Забудем о дешевом графе!Заломим брови!Поддать мы в миг печали вправехоть с принцем крови!VIIIЗима. Звенит хрусталь фонтана.Цвет неба — синий.Подсчитывает трамонтанаиголки пиний.Что год от февраля отрезал,он дрожью роздал,и кутается в тогу цезарь(верней, апостол).IXВ морозном воздухе, на редкостьпрозрачном, око,невольно наводясь на резкость,глядит далёко —на Север, где в чаду и в дымекует червонцыЕвропа мрачная. Я — в Риме,где светит солнце!XЯ, пасынок державы дикойс разбитой мордой,другой, не менее великойприемыш гордый, —я счастлив в этой колыбелиМуз, Права, Граций,где Назо и Вергилий пели, вещал Гораций.XIПопробуем же отстраниться,взять век в кавычки.Быть может, и в мои страницыкак в их таблички,кириллицею не побрезгави без ущербадля зренья, главная из Резвыхвзглянет — Эвтерпа.XIIНе в драчке, я считаю, счастьев чертоге царском,но в том, чтоб, обручив запястьес котлом швейцарским,остаток плоти терракотеподвергнуть, сини,исколотой Буонарроти и Борромини.XIIIСпасибо, Парки, Провиденье,ты, друг-издатель,за перечисленные деньги.Сего подательвекам грядущим в назиданьепьет чоколаттакон панна в центре мирозданьяи циферблата!XIVС холма, где говорил октавойпорой иноюТасс, созерцаю величавыйвид. Предо мною —не купола, не черепицасо Св. Отцами:то — мир вскормившая волчицаспит вверх сосцами!XVИ в логове ее я — дома!Мой рот оскаленот радости: ему знакомасудьба развалин.Огрызок цезаря, атлета,певца тем пачеесть вариант автопортрета.Скажу иначе:XVIусталый раб — из той породы,что зрим все чаще —под занавес глотнул свободы.Она послащелюбви, привязанности, веры(креста, овала),поскольку и до нашей эрысуществовала.XVIIЕй свойственно, к тому ж, упрямство.Покуда Времяне поглупеет, как Пространство(что вряд ли), семясвободы в злом чертополохе,в любом пейзажедаст из удушливой эпохипобег. И дажеXVIIIсорвись все звезды с небосвода,исчезни местность,все ж не оставлена свобода,чья дочь — словесность.Она, пока есть в горле влага,не без приюта.Скрипи, перо. Черней, бумага.Лети, минута.

Февраль 1981