Стихи про меня - Петр Вайль

Шестьдесят стихотворений. Двадцать лет. Запущенный в любовный космос, шар кружит­ся, ведая и помня, как был сотворен, но сам по себе.

У всех так. Не все осознают, не все признают­ся. Произнес — один.

СВИТОК СООТВЕТСТВИЙ

Сергей Гандлевский 1952

Дай Бог памяти вспомнить работы мои,Дать отчет обстоятельный в очерке сжатом.Перво-наперво следует лагерь МЭИ,Я работал тогда пионерским вожатым.Там стояли два Ленина: бодрый старикИ угрюмый бутуз серебристого цвета.По утрам раздавался воинственный крик"Будь готов!", отражаясь у стен сельсовета.Было много других серебристых химер —Знаменосцы, горнисты, скульптура лосихи.У забора трудился живой пионер,Утоляя вручную любовь к поварихе.Жизнерадостный труд мой расцвел колесомОбозрения с видом от Омска до Оша.Хватишь лишку и Симонову в унисонЗнай бубнишь помаленьку: 'Ты помнишь, Алеша?"Гадом буду, в столичный театр загляну,Где примерно полгода за скромную платуМы кадили актрисам, роняя слюну,И катали на фурке тяжелого Плятта.Верный лозунгу молодости "Будь готов!",Я готовился к зрелости неутомимо.Вот и стал я в неполные тридцать годовОчарованным странником с пачки "Памира".На реке Иртыше говорила резня.На реке Сырдарье говорили о чуде.Подвозили, кормили, поили меняОкаянные ожесточенные люди.Научился я древней науке вранья,Разучился спросить о погоде без мата.Мельтешит предо мной одиссея мояКинолентою шосткинского комбината.Ничего, ничего, ничего не боюсь,Разве только ленивых убийц в полумасках.Отшучусь как-нибудь, как-нибудь отсижусьС Божьей помощью в придурковатых подпасках.В настоящее время я числюсь при СУ-206 под началом Н.В.Соткилавы.Раз в три дня караульную службу несу,Шельмоватый кавказец содержит оравуОчарованных странников. Форменный зо-омузей посетителям на удивленье:Величанский, Сопровский, Гандлевский, Шаззо —Часовые строительного управленья.Разговоры опасные, дождь проливной,Запрещенные книжки, окурки в жестянке.Стало быть, продолжается диспут ночнойЧернокнижников Кракова и Саламанки.Здесь бы мне и осесть, да шалят тормоза.Ближе к лету уйду, и в минуту уходаЖизнь моя улыбнется, закроет глазаИ откроет их медленно снова — свобода.Как впервые, когда рассчитался в МЭИ,Сдал казенное кладовщику дяде Васе,Уложил в чемодан причиндалы свои,Встал ни свет ни заря и пошел восвояси.Дети спали. Физорг починял силомер.Повариха дремала в объятьях завхоза.До свидания, лагерь. Прощай, пионер,Торопливо глотающий крупные слезы.

1981

Первое стихотворение Гандлевского, которое я прочел — в начале 80-х в парижском журнале "Эхо". Было острое ощущение точного попада­ния, совпадения. Это же я два года подряд бубнил "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины", примазавшись к полковой само­деятельности с художественным чтением. Это же у меня в послужном списке пожарная охра­на — в согласии с его просто охраной, "карауль­ной службой". Это мои университеты, в которых постигались образцы вдохновенного вранья, рав­нодушной жертвенности, трогательного окаян­ства. Это у меня такие же запрещенные книжки и опасные разговоры. Это я только что впервые съездил в Испанию и бродил по Саламанке, пред­ставляя, как в этом светлом городе, целиком из золотисто-розового камня, копошилось чернокнижье и барочное плетение словес. Похожа была вся биография, с ее плебейскими работа­ми и болтливым пьяным досугом ("Пустые спо­ры между людьми поврежденного ума"). Соответствия касались и самого важного — мировосприятия, мироощущения: тогда я только так и понимал свободу — как уход. Совпаде­ния продолжались и после того, как в конце 80-х познакомился с приехавшим на несколько дней в Нью-Йорк Гандлевским. В сентябре 96-го мы вчетвером, с женами, отправились в Италию.

Вечером в Риме перешли мост Умберто Пер­вого, спустились к Тибру, разместили на лежа­щей мраморной колонне пармскую ветчину, моццареллу, помидоры. Разлили вальполичеллу, и тут откуда-то зазвучало — красиво-красиво — томительное "Странники в ночи". Под мостом, самозабвенно запрокинувшись, играл саксофо­нист. Я пошел к нему сказать спасибо и предло­жить стакан, он принял, мы поговорили, вернулся я ошеломленный. За одиннадцать лет до этого, разумеется, в России, Гандлевский написал: "Ко­гда задаром — тем и дорого — / С экзальтирован­ным протестом / Трубит саксофонист из города / Неаполя. Видать, проездом". Парень был из Не­аполя, проездом в Риме, вышел из гостиницы поупражняться. Вообще-то так не бывает, разве только с поэтами.

Конечно, дело не в одних рифмующихся жиз­ненных ситуациях. С самого начала и по сей день завораживают внятность и четкость, строгость и классичность стиха. Вот и прописные буквы в начале строк — вызывающий анахронизм. Гандлевский даже в молодые годы в густой напорис­той среде друзей-авангардистов сумел избежать искушения формальных изысков, напрямую ад­ресуясь к великим предшественникам не столько XX столетия, сколько XIX, "золотого" века русской поэзии. Он и читает свои стихи "по старинке", тщательно выговаривая каждый слог, разворачи­вая свиток неторопливо, уверенно, наглядно.

Стихотворение 81-го года про работы напи­сано изнутри того мира, который стоял вокруг. Всего через несколько лет мир рухнул. Александр Блок, в духе своего времени и тогдашних поэти­ческих настроений, писал о блаженстве свидете­лей роковых минут и, похоже, в самом деле так думал. Не зря же у него в дневнике есть запись о гибели "Титаника": "Жив еще океан!" Ну да, оке­ан жив, а полторы тысячи человек — нет. Но даже Блок не решился выйти с такой декларацией в стихах, доверившись лишь дневнику. Поэт кон­ца XX века вряд ли и в одиночку порадуется ка­тастрофе: другой исторический опыт.

Отношение к разлому мира выражается чув­ствительнее всего даже не в словах, а в интона­ции. Младший приятель Гандлевского — Денис Новиков, ныне покойный, — подсчитывает поте­ри, делая это куда талантливее, чем занимаются тем же десятки миллионов его соотечественни­ков: "Когда-то мы были хозяева тут, / но все нам казалось не то: / и май не любили за то, что он труд, / и мир, уж не помню за что". Элегия. Ганд­левский — примечательно для него (и для прав­ды) — прикидывает перемены не на "мы", а на "я": "Стал ли я счастливей, став свободным? Не уверен. Но свобода — это не про счастье, при чем здесь счастье? Свобода расширяет кругозор, по­догревает чувство личного достоинства, треплет нервы и умножает познание. А кого и когда вы­шеназванное осчастливливало?!" Так в прозе, а вот воспоминания про мир-труд-май в стихах 99-го года (опять-таки примечательно, что тут отход от традиции — без прописных и знаков пре­пинания) : "пусть я встану чем свет не таким уд­ручающим что ли / как сегодня прилёг / разве нас не учили хорошему в школе / где пизда — марь иванна / проводила урок / Иванов сколько раз повторять не вертись и не висни / на анищенко сел по-людски / все открыли тетради пишем с красной строки / смысл жизни". Тоже элегия. За этой интонацией — без гнева и пристрастия — правда, потому что речь о себе, о своей ответ­ственности за судьбу. Твоей ответственности за твою судьбу.