Время освежающего дождя - Анна Антоновская

Тэкле заслонила лицо: нет, не надо сегодня ничего печального!

Надев на великолепные кефсы истоптанные глубокие чувяки, — точь-в-точь такие носит немая прислужница, — а на парчу, для полноты, грубое покрывало, она тщательно закуталась в чадру с зеленой заплатой на спине.

Вот долгожданный призыв муэззина к первому намазу! Старуха Горгаслани, скрывая волнение, трижды перекрестила Тэкле. И пошла Тэкле без страха и колебания к воротам крепости… Так когда-то шла она к венцу в церковь Кватахевского монастыря.

Луарсаб схватил руку князя: почему так долго не впускают? — Защити и помилуй, о господи! Как подозрительно оглядывают ее сарбазы… Что? Не открывают ворота? Бледные пальцы царя цеплялись за решетку, в горле клокотало, холодная испарина легла на пожелтевший лоб… Все кончено!

— Светлая царица вошла. — Баака осторожно усадил царя и дал отпить вина. — Мой царь, зачем такой взволнованностью пугать царицу?..

Подражая походке немой прислужницы, Тэкле следовала за Датико, как бы случайно очутившимся впереди. Вот площадка, темный сводчатый проход. Вот лестница, крутая, неудобная. По ней каждый день скользит свет ее души.

Шаркая чувяками, двигалась Тэкле… Кто-то позвал ее, — но ведь она глухая! Кто-то спросил о винограде, — но ведь она немая! Кто-то громко засмеялся над зеленой заплатой, — но ведь она ничего не чувствует! Ничего? А бурное дыхание? А перестук зубов, как в лихорадке? А пламя, застилающее глаза?

Датико открыл дверь, и Тэкле очутилась в комнате, где не было царя. Она порывисто оглянулась и бросилась к Баака, он бережно снял с нее чадру, побелевшими губами прикоснулся к парчовой ленте. Датико быстро задвинул задвижку, помог снять чувяки. Влахернская божья матерь! Как хороша царица в златотканой мандили и в жемчужном ободе, поддерживающем кружевное лечаки!.. Подавив вздох сострадания, Датико приоткрыл дверь в смежную комнату.

Больше Тэкле ничего не видела. А когда очнулась, царь стоял на коленях, ненасытно целуя ее нежные ладони.

Сначала слов не было — только слитное биение двух сердец, молчаливые объятия и трепет соединенных губ. Потом бурно хлынули смешанные со слезами слова.

Что может сравниться с часом сладкой муки?! Кто произнес: нет силы, кроме силы жизни? Кто изведал боль неутолимого желания? Кто знает горькие слезы обреченного сердца?

— О царь моей печали, почему не дано слиться и окаменеть вместе? И пусть будет начертано одно слово: любовь.

— О царица моего дыхания, почему не дано превратиться в птиц и улететь вместе за пределы земли? И пусть каждый смотрящий вслед скажет одно слово: счастье.

Тихо. Замерли слова. Тэкле очнулась: она вспомнила, зачем пришла.

Сначала Луарсаб даже не понял, для чего тратить драгоценные мгновения на пустое дело. Если бы бог пожелал, он давно бы избавил его от каменной клетки! Но любимая с такой чистой верой защищала замысел побега, что у него не хватило решимости сказать ей правду: «Я обречен».

Подземный ход, начатый Горгасалом с помощью Папуна и Датико, подведен к руслу высохшей речонки, а там заслонен ворохом колючего кустарника. Многое уже перенесено в подземелье, где устроена комната. Стены и пол выложены глиной и застланы коврами, потолок затянут кожами. Рядом зарыты кувшины с вином и едой; воздух проходит через камышовые трубочки, их много. А тут вблизи — в углублении — кувшины с богатством Керима, их в хурджини перенес Датико. Царь, Баака и Датико, выведенные Керимом в пятницу из крепости, скроются в этом подземелье до полного успокоения в Гулаби. Конечно, Баиндур бросится в погоню во все стороны, будет искать везде, но только не в Гулаби, тем более не в хижине нищенки, которая по-прежнему останется у камня. Сколько остервенелый хан может рыскать, подобно шакалу, по тропам и дорогам? Двадцать, тридцать, сто дней. А потом начнут забывать о бегстве знатного пленника. Тогда царь, верный князь и Керим выедут ночью, приняв с помощью Горгасала облик старых сеидов, направляющихся в Мекку. Лишь переступив черту Ирана, смоют они с лица краску.

Когда Папуна, следящий издали, вернется с приятной вестью, что царь вне опасности, Тэкле со стариками последует на облезлом верблюде, с порванными тюками, а Папуна и Датико станут незаметно их охранять. Хотя Луарсаб не очень верил в удачу, но не хотел огорчать любимую. Напротив, решительно настаивал на совместном бегстве. Ведь она так хрупка, что может переодеться мальчиком.

Керим развлекал хана рассказом о гречанке, которая о себе говорит так: «Если кто прикоснется к моему платью, пожелает видеть и мрамор моего тела. Я наполнена любовью, как корабль грузом. Вся я из сандала, стоит только потереть немножко, и ты узнаешь, что я — утеха мира».

Хан от нетерпения кусал усы.

«Оказывается, красавица видела статного Али-Баиндура, — продолжал Керим, — она любовалась его осанкой, его горячим скакуном с выкрашенной шафраном гривой, его саблей, сверкающей, подобно Млечному Пути. И предопределенная встреча неизбежно будет в пятницу. Вот ключ от дверей Эдема, укрытых завесами плюща в потайной нише».

Хан с такой силой сжимал ключ, словно это был палец красавицы. Щекочущий разговор так увлек Али-Баиндура, что он даже не обратил внимания на пустующий сад.

Сегодня ни Баака, ни Датико не спускались с башни. Они сторожили счастье несчастных…

А на следующий день, после второго намаза, Керим уехал с ханом показать ему точный путь и скрытый ход в боковой стене дома гречанки.

В его отсутствие Датико вывел из крепости Тэкле, переполненную радостью и надеждой.

Старики Горгаслани шумели, как дети, увидев царицу невредимой. Папуна схватил ее на руки и внес в комнату. Разлитое в чаши вино искрилось былым весельем. Смеялась и порозовевшая Тэкле, восторгом сияли ее глаза. Луарсаб на все согласен, лишь бы на голове любимой вновь заблестел царский венец… Так сказал царь на прощание, осыпая ее косы поцелуями.

В домике стало суетливо, как перед большим праздником. Пировали до поздней ночи, вспоминали Носте, бедный сахли над откосом и медовый аромат расцветающих яблонь. А когда угомонились старики и Папуна и легкая тишина окутала комнату, Тэкле вынула шелковый платок с вытканной розовой птичкой. Он был пропитан поцелуями Луарсаба, и от него веяло весной. Она прижалась щекой к платку и мгновенно заснула…

Подземная комната убиралась тщательно: кто знает, сколько времени придется прожить здесь царю?..

Папуна и Горгасал с большой осторожностью закупали продукты в отдаленных рабатах. Тэкле по нескольку раз в день сбегала вниз, украшала комнату шелковыми подушками, мутаками, ставила фаянсовые вазы в углу, — в них будут благоухать цветы. А вот из этой чаши они вместе утолят жажду. Тут вот, у ног царя, она на чонгури будет наигрывать его любимую песню. Здесь, посредине, они расстелят камку, и Папуна, веселый тамада, станет развлекать их смешными рассказами, а благородный Керим поведает о своих приключениях на семи дорогах мира. Улыбнется Баака, давно потерявший смех. Датико будет угощать их новыми яствами. И царь сам поднесет чаши старикам, заменившим ей мать и отца…

Так, в счастливом возбуждении, не умолкая, говорила сама с собой Тэкле…

Накануне роковой пятницы пришел Керим: все подготовлено, царь оживлен, но скрывает блеск глаз. Не следует в кизилбашах вызывать подозрений. Князь Баака нарочно гуляет в саду с лицом, полным печали. А хан радуется этому и насмехается! Пусть! Да будет благословение аллаха над затеянным!

И вот наступила ночь случайностей и обмана. Как условлено, хан Али-Баиндур выехал из крепости незаметно для всех. Керим проводил его за боковую калитку и обещал сторожить возвращение.

Али-Баиндур ехал медленно и, по привычке, настороженно, ко всему прислушиваясь и вглядываясь в темноту. Он несколько раз объехал красивый дом, остановился у главного входа: ничего подозрительного. Потом свернул направо, бесшумно открыл ключом Керима потайную дверцу.

Он привязал, коня у финиковой пальмы, крадучись обошел весь сад, осмотрел куст за кустом и медленно направился к мраморной лестнице.

Его никто не встретил, но все двери были открыты. Нащупав у пояса ханжал, он прошел одну, потом другую и очутился в третьей комнате, ярко освещенной разноцветными светильниками. На низкой тахте среди подушек виднелась рука, небрежно держащая чубук кальяна.

Он хотел сразу ошеломить взор и смутить сердце гречанки, но как раз на пути стоял арабский столик и на нем поднос с пирамидой плодов. Персики бесстыдно выглядывали из-под гранат, нагло смеялись румяные яблоки и, словно длинный нос, высовывалась груша.

Возмущенный, он уже хотел уйти, но внезапно прозвучал голос нежнее флейты:

— О хан из ханов, почему томишь мои желания? Разве уши мои не открыты для приятных сравнений, а пылающие уста не ждут охлаждения?