Время освежающего дождя - Анна Антоновская

— Светлый царь, я не только верю в твое возвращение, но думаю — оно будет прекрасным. А плачу от бессовестной жары.

Стало тихо, словно не было здесь никого.

Баака прислушался. «Скоро муэззин призовет на второй намаз правоверных. Уйдет прислужница, и Керим, как всегда, будет проверять все входы. Мы услышим о происходящем в Исфахане. Утром он мимоходом шепнул, что видел Тинатин и Нестан, сунул послание и исчез».

— Заражены тревогой все, даже царь, даже Баака, недаром у Датико побелели губы. Тревога появилась вместе с Керимом из золоченого Исфахана, обнаженная, без всяких прикрас. — Так говорила Тэкле, вслушиваясь в срывающийся голос Горгасала. — Кто может догадаться, что царица здесь? Зачем напрасно бередить сердце, оно и так смертельно ранено.

Томительно тянулся день, в доме Горгасала ждали Керима.

Подгоняя время, Горгасал подбегал к калитке на каждый шорох, лишь бы не бездействовать.

И, как всегда бывает, долгожданный стук молоточка ошеломил.

— О господи Иисусе! Керим! Керим!

Папуна сжал его в объятиях. И сразу заговорили вместе, громко, восторженно.

Всем привез подарки друг: вот послание от ханум Хорешани, а вот… Изумленно смотрит Тэкле на заплатанную чадру, бережно сложенную в ларце из слоновой кости, рядом с драгоценными индусскими запястьями.

Но чем дольше говорил Керим, тем больше бледнели старики, мрачнел Папуна и радостнее сияли глубокие глаза Тэкле.

— Керим, повтори, возможно ли?

— Светлая царица, пусть аллах сбережет тебя, как сберегает луну на небе. Лишь тебе дано убедить царя. Неизбежно ему покинуть Гулаби раньше тебя. Совместное бегство подобно игре с гюрзою. Эта чадра принадлежала немой прислужнице. Она на два дня будет отпущена, а по причине жары я ежечасно прикажу сменять стражу. И никто не проведает, когда прислужница придет и когда уйдет. Надев эту чадру, благородная царица…

Бурные слезы счастья прервали его слова.

— Керим, мой Керим! Ты возродил во мне радость!

— За такую радость придушить мало. Ты что, шутишь, Керим? Куда толкаешь дитя: в пасть тигра или на картлийский пир?!

— Ага Папуна, я много месяцев обдумывал этот шаг. Знает пока только Датико. В один из близких дней, если аллаху будет угодно, царица переступит порог башни.

До последней звезды обсуждали в домике предстоящее. Керим подробно объяснил Тэкле, как должна она войти в башню, подняться по каменной лестнице, обогнуть темные проходы, едва освещенные узкими щелями в стенах. Датико, будто случайно, очутится вблизи, и пусть царица без страха последует за азнауром.

— Без страха? О Керим, за такое счастье готова на самые страшные пытки, лишь бы скорее, лишь бы не помешал ехидный сатана! Бога молить стану!

— Лучше крепче спи, а бога вспомнишь, когда обратно придешь, — сердился Папуна.

Не по себе было и старикам. Только незачем слова тратить — все равно не удержишь.

Единственное, что огорчало Тэкле, это необходимость приучить сарбазов к ее отсутствию у камня. Она по два дня не будет показываться, потом опять придет, так несколько раз, пусть думают: от старости болеет.

Сведения, привезенные Керимом, еще сильнее взбесили Али-Баиндура. До каких пор изнемогать ему? Шайтан Булат-бек, а не он, уже собирается в щекочущее глаза путешествие. О распутывающий затруднения каждого сердца, помоги Али-Баиндуру! О свет предвечного аллаха, сломи упрямство картлийца! Или порази его огнем священного меча!.. Караджугай предлагает в Гулаби другого хана, но Караджугай никогда не был другом Али-Баиндуру, не скрыта ли здесь хитрость? Нет, мудрость подсказывает остаться до конца… О Али, рука Баиндура да засветит на шести углах могилы Хуссейна шесть свечей, если приблизишь конец, не дожидаясь старости во имя несущего! О имам Реза, всели в шах-ин-шаха нетерпение! В побег картлийца шах больше не верит. Аллах свидетель — шах прав: кто убежит от Али-Баиндура?! И от Керима! Подобно меняле, сторожит он драгоценность… Вчера Керим утешал, — может, скоро вернемся в Исфахан: «Пусть благородный хан не портит себе рубиновую кровь. Лучше предаться развлечению…» Говорит, та гречанка подобна крепкому вину! Кто прикоснется, рай Мохаммета ощутит. Наверно, прикасался, шайтан, недаром иногда как пьяный ходит… Подожду до пятницы, сама сюда не придет — выеду незаметно, через боковые ворота. Все скроет ночная мгла и благожелатель запретных услад. Пусть распускается роза любопытства в цветнике шалостей!

Игривые мысли развеселили хана. Смакуя предстоящее, он обдумал подробности, как накинет абу коричневого цвета, как оседлает коня цвета темноты. Бисмиллах, как приятно иногда, подобно юному глупцу, красться к источнику блаженства!..

Как раз в эту минуту гречанка осыпала Керима страстными поцелуями. А за подарки — отдельно.

Когда первое пламя притихло, Керим обрадовал красавицу хорошей памятью: жемчужное ожерелье он купил в Исфахане, у лучшего сафара. Где оно? А разве ханум забыла их уговор? Впрочем, с того досадного дня, когда в гарем Али-Баиндура прибыла новая хасега, хана еще труднее завлечь на самое соблазнительное ложе.

Гречанка так возмутилась недоверием Керима к ее чарам, что резко дернула шнурок пояса раньше, чем требовало приличие.

Керим притворился, будто не заметил этого жеста, и стал рассказывать о резвости веселых гурий в Исфахане, вынуждающих мужчин ползать у их порога и вымаливать час любви уже после изведанного блаженства.

Гречанка вызывающе расхохоталась:

— Клянусь Афродитой, сумасбродный Керим доведет меня до исступления! Еще неизвестно, когда придется ползать хану у моего порога, до или после!

Спор снова разгорелся: на ложе битвы падет, конечно, ханум, ибо хан слишком искушен в хитростях женщин и знает все их уловки.

— Кроме одной! — вскрикнула гречанка и дала Кериму пощечину.

Кажется, такое крепкое средство, наконец, воздействовало. Керим смиренно спросил: «А сколько времени красавица рассчитывает продержать хана в положении сваленного барана?»

Назло Кериму она продержит хана хотя бы до прибытия ее беспутного мужа, который вот уже год ради наживы обрекает ее на скуку, а сам, подобно дельфину, носится по разноцветным морям.

— Великодушный аллах да пошлет ему приятное возвращение.

Пропустив мимо розовых ушек пожелание, красавица приказала не позже пятницы доставить ей истукана, вызывающего у нее пламя задора… И пусть Афродита, покровительница земных радостей, будет свидетельницей ее искусства.

Получив по заслугам все отпущенное щедрой богиней, Керим покинул дом с высокой кирпичной стеной, когда побледневшее небо погасило последнюю звезду…

Али-Баиндур сообщил князю Баака о твердом решении шаха: или состарить картлийского царя в башне, или встретить его с почетом, если Сальман-и-Фарси подскажет упрямцу благоразумие и сам подстрижет ему на персидский лад шелковистую бороду.

Али-Баиндур с наслаждением сказал бы все это лично Луарсабу, но Джафар-хан, от имени всесильного Караджугая, воспретил нарушать покой царственного узника и переступать порог темницы.

Баака безразлично выслушал Али-Баиндура.

Хан позеленел, уловив его насмешку. О хранитель святынь Карбелы! Нечестивый гяур смеет мысленно повторять: орел, даже посаженный в деревянную клетку, — все же орел, а петух, хоть в золотом ящике, — только петух. Но он, Али-Баиндур, докажет, что и петух иногда может выклевать глаз.

Все мелкие ухищрения унизить царя разбивались о стойкое равнодушие пленника. Одно только утешало хана: за последние дни царь заметно похудел, шаги выдают беспокойство, рука часто тянется к вороту, словно его что-то душит…

Наконец настал день из дней.

Еще задолго Тэкле принялась за наряды, — она хотела обрадовать царя, чей взор измучен страшной чадрой. Старуха Мзеха вынула из сундука бережно хранимое платье, пояс, словно обвитый живыми фиалками, кисею, вышитую звездами.

В первый раз подошла Тэкле к нише, где стояли благовония, белила и румяна: нет, ей не нужны белила, лицо ее по-прежнему нежнее лепестков. И румяна ни к чему, так лучше. Но благовоний она вылила на себя, сколько могла, ибо, несмотря на горячую воду, на купальный камень и вспененный сок лотоса, которым старуха натирала ее хрупкое тело, Тэкле все казалось, что от нее исходит противный запах пыли и гниющих отбросов, переполняющих рвы Гулаби.

Впервые с того рокового часа, когда она покинула Метехи, Тэкле озабоченно проверила, не поредели ли ее тугие, как жгут, косы. Любовно вплела в них нити жемчуга, — так любит царь. Вдруг рука ее дрогнула, из глубины венецианского зеркала выплыло далекое детство — примолкший сахли, предсказание деда Бадри: «Красота кверху потянет, в черных косах жемчуг гореть будет, парча стан обовьет… Только парча слезы любит, а слезы глаза тушат…»