Повседневная жизнь депутатов Государственной думы. 1993—2003 - Светлана Лолаева

С другой стороны, здравомыслящим наблюдателям было понятно, что Дума, за годы противостояния с Кремлем до совершенства отточившая искусство бесконтактного политического карате, способна красиво обозначить удар, даже эффектно распиарить его, но никогда — нанести.

Кто, несмотря на громкие заявления и именные бюллетени, уклонится от голосования или проголосует «неправильно» — в этом и состояла решающая инсайдерская информация.

До конца, до того самого момента, когда будут официально объявлены результаты, ни в чем нельзя быть уверенным. Да и работа со стороны тех, кто играет против импичмента — а это не только люди из администрации президента, но и посланцы отдельных губернаторов, представители ряда компаний и олигархических структур, — будет идти почти до финиша.

«Не удивлюсь, если в последний момент кого-то из сторонников импичмента увезут на „скорой“ с острым аппендицитом. А какой-нибудь новоявленный Степа Лиходеев вместо Охотного Ряда по срочно-неотложным делам окажется в своем округе»[385], — язвительно говорил вчера Пете Дымов.

Сам Дымов был уверен, что «эта дурацкая затея» провалится, но делать ставку в тотализаторе отказался. Хотя для него Петя готов был сделать еще одно исключение.

«А нет Дымова без Огонькова! — радостно завопил пару часов назад Громадин, увидев двух приятелей, подходивших к Малому залу. — Дмитрий Михайлович, торопитесь делать ставки. Принимаю по всем пяти пунктам — от сговора до геноцида[386]. Каждая ставка — по 100 рублей. Правда, в основном ставят на Чечню[387]. Полста человек почти. Как я, по всем пяти пунктам, пока только трое. А в два часа ровно я свою контору закрываю».

Увлекшись описанием системы ставок, более сложной, чем обычно, поскольку голосовалось сразу пять вопросов, Петя не заметил, как Дымов побледнел и опустил голову, а Огоньков, напротив, покраснел и, казалось, сейчас лопнет от ярости. «Страна на грани… такой вопрос решается… народ… люди… а они пари… на деньги… тотализаторы… позор… предатели… дерьмократы!» — Из обычно сдержанного коммуниста потоком хлынули бессвязные слова, и бранные, и простые. Петя от неожиданности даже растерялся. Дымов быстро попрощался и увел Огонькова, который продолжал ругаться на ходу.

«Ельцин — это абсолютное зло для России», — рокотал Зюганов на трибуне, и слова его снова и снова повторялись в каждом из сотен телевизоров, стоящих в думских залах, холлах и кабинетах.

«Деньги — абсолютное зло», — машинально перефразировал Петя Зюганова и, расстроенный глупой сценой с Огоньковым, побрел в Малый зал разбираться со списками и ставками.

«Мерзавцы!» — Огоньков, задыхаясь, опустился на стул в своем кабинете и раздраженно отпихнул стакан с водой, который налил ему напуганный состоянием друга Дымов. «Кто, Никита? — как можно мягче спросил Дмитрий Михайлович. — Журналисты? Так это не потому, что импичмент, такие штуки на каждое важное голосование устраиваются»[388].

«Вот в это верю, — по-прежнему тяжело дыша, захрипел Огоньков, — из всего устроили карнавал, шоу. Всё — на выставку! Всё — на продажу! Всё — только повод для ерничанья, издевательства, насмешки. Страна гибнет! Народ вымирает! Уже все разрушено, загажено, продано. А мы веселимся! Казино устраиваем! Тотализаторы! Уже в самой Думе! Митя! Ты ж историк Русский интеллигент! Тебя не страшно?»

Дмитрий Михайлович слушал монолог Огонькова, глядя в окно, — по давней привычке, чтобы собраться с мыслями. Щадя их дружбу, которую он тем более ценил, что она была случайной, неожиданной и нелогичной, Дымов все эти месяцы, с тех пор как была создана комиссия по импичменту, совершенно сознательно не говорил с Огоньковым на эту тему. Не хотел ссориться. А ничего, кроме ненужной и глупой ссоры, из этого разговора бы не вышло. Слишком разным было их отношение и к Ельцину, и к его деятельности, и, соответственно, к импичменту.

Дымов, который полагал, что из всех выдвинутых против президента обвинений только одно — по Чечне — имело основания, с самого начала считал затею с импичментом дурью и пустым делом, которое нужно коммунистам да и всей Думе только для внешней рекламы. Довести процедуру до конца в том виде, в каком она описана в Конституции, не удастся. Заставить Ельцина добровольно уйти, подвесив над ним угрозу отстранения, даже если Дума и вынесет свой обвинительный вердикт, невозможно. Любое давление только повышает сопротивляемость Бориса Николаевича, укрепляет его волю, волю к власти. Это Дымов считал основным, корневым качеством Ельцина. Огоньков, напротив, верил, что импичмент — серьезная политическая акция, которая увеличит ряды сторонников КПРФ и откроет коммунистам дорогу к власти. Законной власти, разумеется, в результате победы на президентских выборах. Кроме того, он был убежден, что «преступления Ельцина не должны оставаться безнаказанными».

После вспышки Никиты Петровича, невольно спровоцированной Петей (а возможно, не столько им, сколько всей гнетущей, выжидательной атмосферой в Думе последнего месяца[389], особенно последних дней, с отставкой Примакова, внесением кандидатуры нового премьера, скучными трехдневными слушаниями по импичменту), Дымов не мог больше отмалчиваться. Повернувшись лицом к Огонькову, он заговорил: «Ты знаешь, я всегда был против этой процедуры. Считал и считаю, что Ельцин должен спокойно доработать до конца срока и так же спокойно уйти, дав возможность по-честному прийти другому. Но если бы я считал иначе, если бы я был сторонником импичмента, тогда происходящее в Думе бесило бы меня куда больше, чем, быть может, не слишком умная журналистская забава. Потому что для меня очевидно: твои однопартийны сделали все, чтобы Дума никогда не проголосовала ни одного пункта обвинения против декларативно ненавидимого ими Ельцина. Потому что именно они настояли на сохранении всех пяти пунктов обвинения, большая часть которых абсолютно абсурдна, а главное, недоказуема ни в одном суде земного шара. Сделано это с единственной целью — распылить голоса, не дать возможность сконцентрировать мнения всех недовольных в одном, самом проходном пункте. Делается ли это осознанно или по искреннему непониманию, не знаю. Но несомненно, что такая позиция приведет к провалу вашего заведомо бессмысленного мероприятия».

То, что случилось дальше, Дымов не мог даже представить. Дослушав друга, Огоньков вдруг закрыл лицо руками и зарыдал. Только плечи его вздрагивали, а из горла периодически вырывались страшные всхлипы.

Дмитрий Михайлович тихонько вышел из кабинета, притворив за собой дверь. И некоторое время стоял, прислушиваясь к шорохам внутри. Услышав звук шагов и наливаемой в стакан воды, Дымов пошел к лифтам. Таким опустошенным он не чувствовал себя с октября 93-го.

Сергей И. сбросил пиджак, закурил и включил телевизор. Все неплохо в этом Лондоне, и отель этот Chelsea, хоть и четыре звездочки, но в самом центре. И сервис вполне сносный, но этот английский — буквально всюду' — просто достал. И в отеле, в отличие от Турции или Кипра с Испанией, русских каналов почему-то нет. Объясниться на рецепции еще как-то получается. На выставке есть переводчики. Но понять скороговорку местных дикторов он совершенно не в состоянии. А от взлетов и падений хваленой английской интонации у него начинает болеть голова еще быстрее, чем от хваленого английского эля.

О, стоп! Что это? Москва! Дума? Что случилось? Импичмент?! Услышав знакомое слово — спасибо Монике Левински — Сергей впился в экран. Понять что-либо из телевизионной картинки — какой-то мужик, наверное, депутат, но не из известных[390], что-то зачитывает, стоя на трибуне, — было невозможно. Из закадровой трескотни — тем более. Наконец в телевизоре появилось знакомое лицо, парень из президентской администрации — забыл его фамилию, что-то смешное и птичье, — сказал четко и внятно и, главное, по-русски: «Импичмент провалился[391], и те, кто…» Но что — те и кто они, Сергею узнать не удалось: последующие слова чиновника забили переводом. Но этот толстенький парень с русой бородой и довольным лицом — теперь премию, наверное, получит или повышение — сказал главное. Импичмент провалился! И это важно. А то перед иностранными коллегами стыдно. Сегодня его американец какой-то пытал про импичмент и Ельцина. И, считая, наверное, что переводчица излагает его мысли не слишком точно, для пущей наглядности повторял: «Элсын, Элсын», звонко щелкая пальцем по горлу.

Теперь мы вам покажем: «Ельцин, Ельцин». Это наш президент. И мы, в отличие от вас, его слабости на весь мир обсуждать не будем. Порезвились немного коммуняки в Думе, выпустили пар, и довольно.

Это у американцев — голубое платье, ложные клятвы[392]. У нас, как у англичан, президент — вне обвинений[393].