Приговор - Отохико Кага

Это было в середине апреля, а в конце мая сгорела женская гимназия в Мите, где преподавала мать. Сходив несколько раз на расчистку территории, мать осела дома. Я тоже после пожара на фабрике сидел дома в ожидании дальнейших указаний и, изнывая от безделья, занимался тем, что расчищал землю на месте сгоревших соседних домов, планируя устроить там огород.

Из-за воздушных налётов и артиллерийских обстрелов электрички ходили плохо, добираться до Сидзуи стало труднее, когда же мне всё-таки удавалось до неё добраться, она уже не была так щедра, как прежде, и неохотно делилась со мной рисом и овощами. Ведь у нас не осталось ничего, чем можно было бы купить её расположение, — большая часть носильных вещей, предназначенных для обмена на продукты, сгорела. Однажды, когда я умолял её продать хоть немного риса, на меня набросился её муж: «Какой ещё рис! Самим жрать нечего». Правда, Сидзуя потом утешала меня: «Ах, малыш, ты уж не сердись… Ничего не поделаешь».

Еда, которую выдавали по карточкам, стала просто ужасной. О рисе и мечтать было нечего, если удавалось получить бататы или муку, мы были на верху блаженства, но чаще всего давали ботву батата, отруби и какую-то странную муку. Нам объяснили, что это была питательная смесь из толчёных водорослей и желудей, но она сильно горчила и есть её было невозможно ни в каком виде — ни в виде лепёшек, ни в виде похлёбки.

И огородом я занимался с таким усердием именно из практических соображений — чтобы добыть хоть какую-то еду. Но были и другие причины, по которым я полюбил бывать на пожарищах. Во-первых, улицы как таковой больше не существовало, во-вторых, можно было ходить где угодно, не оглядываясь на взрослых, которые имели обыкновение бдительно следить за соблюдением права собственности на землю, и, в-третьих, окрестности приобрели свои естественные очертания и мне нравился открывающийся взору вид.

Теперь от нашего дома была хорошо видна плоская равнина, которую раньше заслонял торговый квартал; она плавно переходила в пологий склон холма, на его вершине угадывались останки Синдзюку. Из высоких зданий сохранились только универмаг и банк, и ничто не мешало мне любоваться окрестными пейзажами: солнце садилось за многослойные горы, окаймляющие равнину, закатные облака свободно гуляли по бескрайним небесным просторам.

Обрабатывать землю на пожарищах было не так-то просто. Я выбирал по возможности ровные участки, но, удалив груды мусора, как правило, обнаруживал, что земля либо вся пронизана корнями деревьев, либо забита гравием и осколками стекла. Мотыга, под которую то и дело попадали камни, черепица или стёкла, сразу тупилась. Так или иначе, ценой неимоверных усилий я посадил кукурузу, бататы, баклажаны и лук. Когда появились ростки, нет, даже ещё раньше, огород стал зарастать сорняками. Буйные травы тянулись вверх, вызывая у меня невольное восхищение — каким образом уцелели семена после того, как земля была сожжена мощным пламенем? Я сражался с сорняками не на жизнь, а на смерть, они были для меня тогда главным врагом.

После того майского налёта вражеские самолёты не появлялись. На пепелище, в которое превратилась наша улица, стояла тишина, лишь откуда-то издалека иногда доносился шум проезжающей машины. В роще у святилища Тэндзин пели птицы; просыпаясь под их щебет, я брал мотыгу и спускался на огород. Мать никуда не выходила, на меня она не обращала никакого внимания, будто я был чужой. Вообще, она заметно сдала, после того как мы лишились всего ценного, что у нас было. Сильно поседела, хотя ей не было ещё и шестидесяти, стала сутулиться, очевидно, из-за того, что почти всё время сидела. Я предлагал ей погулять или повозиться в огороде, рассчитывая, что это её отвлечёт, но она продолжала сидеть и ничего мне не отвечала — то слушала радио, то просто рассеянно глядела на улицу.

Когда зарядили дожди, я подумал, что неплохо было бы взяться за учёбу. Но брошенные в бомбоубежище учебники так промокли, что пришли в полную негодность, да и справочников у меня не было. Я попробовал было сходить в школу, но там не оказалось никого, кроме первоклашек и второклашек, все четвёртые классы были мобилизованы на разные работы. Взглянув на доску для объявлений, я узнал, что моих одноклассников отправили в Мусаси-сакаи на моторный завод, но никакого желания туда ехать у меня не было. Наклеенный на ворота листок бумаги со стихотворением императора Мэйдзи намок от дождя и пожелтел. «Япония наверняка проиграет эту войну», — подумал я.

Я никогда не размышлял о войне как об объективной реальности. Когда мне было два года, произошли известные события в Манчжурии, война тянулась всё время, пока я рос, она была частью моей жизни, и я никогда не думал о ней как о чём-то отвлечённом. Ведь и о доме, в котором родился и вырос, никогда не думаешь как о двухэтажном деревянном строении. И только поняв, что Япония проиграет, я вдруг задумался о войне. Примерно такое же ощущение я испытал в тот момент, когда в полной уверенности, что наш дом сгорел, оглянулся и увидел его целым и невредимым. Учителя внушали нам, что мы победим. Что на территории Японии идут решающие бои. Что у императорской армии есть ещё многомиллионный бережно хранимый резерв, есть тайное оружие, что боги придут нам на помощь. И пусть страна пострадала в результате воздушных налётов, всё это лишь очередной тактический ход. Нашим классным руководителем был историк, во время утренней поверки на пустыре за фабрикой он часто рассказывал нам о войнах, которые вёл Наполеон. Наполеон потерпел поражение потому, что Москва была сожжена. И то, что американцы своими бомбами обращают императорскую столицу в пепелище, нам только на руку, они проиграют. Макио, служивший в Тоёхаси, в середине июля неожиданно появился у нас в форме младшего лейтенанта. Он много и с жаром говорил о том, что Япония непременно победит, что сражения, которые сейчас разворачиваются на Филиппинах и на Окинаве, — часть особого стратегического плана, направленного на подрыв позиций противника. По утрам он выходил в сад и под моросящим дождём громко читал Высочайшее обращение к воинам,[12] чем постоянно будил меня. О том, что думает о войне находящийся в Осаке Икуо, я не знал. Приезжая в Токио, он почти никогда не говорил о положении на фронте. А мама… Однажды дождливым вечером, расставляя по дому тазы и кастрюли — у нас протекала крыша, — я спросил её:

— Как ты думаешь, Япония проиграет?

— Да никогда!

— Но ведь и Италия, и Германия уже проиграли.

— А Япония не проиграет. Рузвельт умер, теперь Америка не такая сильная.

В последнее время к матери вернулась прежняя жизнерадостность. Однажды, сказав, что её ученицы, работающие на заводе в Одзаки, идут на фронт добровольцами, она, облачившись в кимоно с узкими рукавами и шаровары, с раннего утра ушла из дома.

Когда дождь кончился, я пошёл на огород. Выдирал мокрые сорняки, пытался вскопать новые грядки. Обитатели уцелевших домов уехали в эвакуацию, и дома стояли пустые. Когда мне надоело возиться в земле, я пошёл прогуляться. Улица казалась вымершей и какой-то куцей, о её прежней длине напоминала только дорога. На фоне синего неба темнел холм, выставляя напоказ бурые проплешины выжженной земли.

Иногда я доходил до небольшой возвышенности, которая тянулась от развалин пехотного госпиталя до развалин начальной школы. За всегда закрытыми прежде воротами, перед которыми стояли внушительного вида часовые с ружьями наизготовку, теперь простиралась заросшая густой летней травой лужайка. Под палящим солнцем громоздились обугленные противопожарные заграждения, ржавые металлические каркасы, загадочные, как древние руины. Рядом находился небольшой холм, всегда манивший меня. Тропинка, ведущая на его вершину, заросла подмаренником и каким-то бурьяном, над ней тучами вились комары. Громко звенели цикады, словно предупреждая кого-то о моём вторжении. На вершине холма, прямо в глухом бурьяне, была оборудована смотровая площадка, откуда открывалась панорама окрестностей. Наверное, древние охотники видели эту землю именно такой, полностью обнажённой. До самого горизонта простиралась обширная равнина, по которой ползли тени от облаков; торчавшие там и сям немногие уцелевшие дома только портили красоту пейзажа. Я подолгу стоял на вершине холма и, обозревая окрестности, чувствовал себя полным хозяином этих прекрасных земель.

Я был на огороде и в тот день, когда по радио объявили о капитуляции. Я знал, что будут передавать какое-то особое сообщение, и собирался его слушать, но, когда подошло назначенное время, мне не захотелось возвращаться домой, и я остался на огороде. Ковыряясь в земле мотыгой, вдруг наткнулся на что-то твёрдое, копнул ещё разок и извлёк кучку, состоящую из стеклянного флакончика, фарфоровой кукольной головы и тарелочных осколков. Я уже собирался швырнуть всё это на гору мусора, как вдруг заметил внутри флакончика свёрнутую трубочкой бумажку. Пробка проржавела и никак не поддавалась. Я разбил флакон о камень, и оттуда выпала красная бумажка. На обратной стороне было написано карандашом: «Прощай, счастливое детство. Синко». Пока я пытался вспомнить, жила ли где-нибудь поблизости девочка по имени Синко, в памяти всплыла вдруг моя предсмертная записка. «Я умираю. Прощайте». Я написал её летом три года назад.