Из бездны - Герман Михайлович Шендеров

Вскоре я уже нажимал кнопку звонка на калитке номер 112, слыша, как где-то в доме раздается мелодичная трель.

Это был добротный двухэтажный дом, построенный, наверное, в середине прошлого века. За ним на участке виднелось строение поновее и в один этаж, с панорамными окнами. Похоже, студия.

Калитку отворил молодой человек с внимательным серьезным взглядом глубоко запавших серых глаз и пригласил меня внутрь.

Самосатский принимал в гостиной на первом этаже. Беседовал со мной около получаса, задавал неожиданные вопросы, к примеру: «Что, по-вашему, хуже? Первый вариант: полное небытие после смерти, абсолютный нуль. Второй вариант: ад с вечными мучениями. И третий вариант: вечный цикл перерождений, нескончаемая реинкарнация. Что хуже из трех?»

Под конец собеседования мне казалось, будто старик не столько выслушивает мои ответы, сколько дегустирует меня, мою душу, как бы пробуя ее на вкус – по глотку, как сомелье.

Дегустация завершилась, и он вынес вердикт: принят. Так я вступил в общество изучения йоги для мертвых.

Когда я поделился новостью с Катей, сестрой, – мы случайно столкнулись в торговом центре, – она скривилась:

– Митя, ну что тебя все куда-то тянет… в какой-то мрачняк?

Действительно, после гибели родителей на всем, что меня занимало, лежал мертвенный, стылый оттенок – будь то живопись, литература, музыка, кино. В моей душе словно что-то вывихнулось. Я стал молчалив и заторможен, но порой делался, наоборот, слишком раздражителен и тревожен.

Когда мы с Катей ездили на могилу родителей, сестра всегда была спокойна, по крайней мере внешне, меня же трясло от нервов. И в родительском доме я не мог оставаться, хотя там достаточно просторно; мне все чудилось, будто в нем поселились призраки их отсутствия. Место родителей заполнила пустота, и она жила своей фантомной жизнью, скользила смерчем над полом. Чувствуя ее, я представлял, что и за мной бродит по пятам такой же призрак – ждет, когда я исчезну, чтобы занять мое место.

Потом в Катиной жизни появился Игорь – бодрый и хваткий «кабанчик» с собственным бизнесом. При этом лицо словно украдено с чужой головы: какое-то аристократическое, с тонкими чертами; такое лицо впору бы носить художнику или поэту, вот только посреди него зияли самодовольные глаза успешного коммерсанта. Я, как мог, отговаривал сестру от свадьбы, но… Вскоре молодые супруги выплатили мне мою долю за дом, даже добавили сверху, и я был выдворен в отдельное жилье. Из родного гнезда забрал только книги – внушительную библиотеку, собранную дедом и отцом. Ни Катю, ни тем более Игоря эта макулатура не интересовала.

– Ну, это все-таки йога, – оправдывался я перед сестрой. – Саморазвитие! И потом, знаешь, кто преподает? Самосатский! Тот самый!

– Этот психопат, который на крест себя повесил, чтобы впасть в это… в самадхи и сойти в ад, как Спаситель? – Катины губы брезгливо кривились. – А теперь он, значит, секту организовал? Ты помнишь, за что его отстранили от преподавания на худграфе?

– Да это было сто лет назад!

– Не важно, сколько лет. У него на курсе случился массовый суицид. И ты хочешь чему-то обучаться у этого человека?

– Кать, да мне просто интересно, что за йога для мертвых такая.

– Судя по названию, Мить, чтобы ею заниматься, нужно умереть.

Из кинотеатра при ТЦ вернулись Игорь с Кирей – моим трехлетним голубоглазым племянником. Оба вышли в холл из лифта, спустившегося с верхнего этажа. Катя тут же оборвала беседу, лишь дежурно пообещала за мной присматривать, а я дежурно ее поблагодарил. Ее «присмотр», с ежемесячными созвонами и стандартными вопросами, в конце концов имел целью держать меня – ходячий сгусток страхов и сомнений – на расстоянии, не подпуская слишком близко к ее уютному семейному мирку.

Когда занятия по йоге начались, оказалось, что Самосатский набрал девятнадцать человек. Семнадцать мужчин и двух женщин. Одна – совсем молоденькая девушка, правда, с таким тяжелым старческим взглядом, что под ним ты сам, казалось, ветшал и приближался к могиле. Вторая – напротив, непоседливая тетушка с желтыми от мозолей пятками. Такие в попытках оживить увядшую красу бегают по степ-аэробикам и скачут в лосинах перед телевизором, когда транслируют утреннюю зарядку.

Проходили занятия иногда во дворе, но чаще в дальнем строении, за домом, которое и впрямь оказалось студией, приспособленной под мастерскую художника, но не использовалось по назначению. Самосатский забросил и живопись, и скульптуру.

Вообще он был скрытен, о себе не рассказывал, с учениками не откровенничал. Мне даже казалось и, наверное, справедливо, что старик всех нас презирает до глубины души. Занимался он с нами с таким видом, словно ставил эксперименты на личинках или червях.

Но его неприязненная холодность, как ни странно, привлекала к нему – и не только меня, других учеников тоже, словно каждому накинули на шею петлю и тянут в неуютную, но и манящую темень.

Обведя всех, будто концлагерным прожектором, колким пронзительным взглядом из-под густых бровей, Самосатский провозгласил:

– Предупреждаю! Если кому-то что-то не нравится, не прикидывайтесь заинтересованными, сваливайте сразу. Здесь, может, и секта, но не тоталитарная, держать вас и уговаривать не буду. Деньги ваши мне не нужны, занятия бесплатные. Поэтому если пропал интерес, тут же валите, выход всегда свободный. В чем цель занятий? Пока скажу так. Вы должны довести себя до такого состояния, чтобы после смерти могли управлять своим трупом. Подобные практики можно найти у гаитянских хунганов, у индийских агхори, даже у каббалистов. Все они пытались, с переменным успехом, черпать энергию, знания из чужих трупов и, что важнее, – управлять ими. Наша цель схожа, но мы учимся управлять вовсе не чужими трупами. Наша задача – загробная власть над собственным телом. Пока это все, что вам нужно знать.

Упражнения, которые он задавал нам, были непонятны.

Мы часто занимались в полной темноте, надев очки для сварки с закрашенными стеклами. Старик устраивал нам многочасовую сенсорную депривацию. Приказывал нам закапываться в кучи песка и лежать, скорчившись, под его массой, дыша через трубочку для капельницы. Заставлял испытывать половое влечение к дохлым кошкам.

Солнечные дни завершались одним и тем же упражнением на растождествление с собственным «я», оно называлось «тень на закате». Мы садились в студии напротив своих теней, очерченных закатным солнцем, и мысленно переносили свое «я» в темный силуэт на стене. Двигаясь, представляли, что не мы управляем движениями тени, но тень управляет телом. Когда солнце садилось, каждый переживал маленькую смерть вместе с тенью, растворявшейся в сумраке.

Казалось, исполняя эти упражнения, мы варимся в желудке какой-то полумеханической твари, методично перерабатывающей нас в продукт неведомого назначения.

Я чувствовал, что за упражнениями стоит какая-то система, но понять ее