Зимние каникулы - Владан Десница

На другой день спозаранку Анита и Лизетта энергично взялись уговаривать Вайку (которой стало чуточку лучше) и Митру (которая вернулась со своими индюшатами) пойти с ними и под их наблюдением все сделать. В соответствии с указанием городских дам они одели покойницу в лучшее, что нашли; притащили из комнаты-склада большой стол, подложив под короткую ножку кирпич и кое-как его задрапировав (тут проявился вкус Аниты) подходящей материей. На столе расстелили рядно, на него положили тело. В две вазы, найденные в киоте, поставили по веточке розмарина, высаженного в палисаднике новой школы, в головах поставили икону святого Георгия с драконом из чемоданов крокодильей кожи, покровителя ее отца Тане Самарджии, и зажгли две желтые, военных лет свечки. Они занимались этим, когда вдруг зашелестела бумага; вздрогнув, женщины оглянулись — это упала открытка с изображением Патриархии, последняя весточка от дочери, капитанши из Белграда, полученная незадолго до начала войны, почти целых три года назад. Они усмотрели в этом нечто чрезвычайно странное, словно бы некое знамение; но сказать точно что́ не сумели бы. Вновь засунув открытку за стекло киота, женщины постояли в дверях и, окинув все прощальным взглядом, ушли.

Тем временем шьор Карло и Эрнесто с Ичаном приняли на себя мужскую часть погребальной церемонии. Морич с дочерью был в Задаре и должен был вернуться не раньше следующего дня, Голоба же они не позвали на помощь, поскольку надеяться на него, такого растерянного и дурного, не приходилось; кроме того, сомнительно было, что его отпустит жена.

И тут намучились вдоволь. Сперва не оказалось досок сколотить гроб. Еле-еле нашли на чердаке у попадьи неглубокий ящик, в котором в свое время привезли стекло, когда вставляли окна в «новой школе». Ичан взялся смастерить из этого ящика домовину; он со всех сторон обмерил, осмотрел его, молча покачивая головой.

— Не выйдет, миляга, — заметил кто-то из мужиков, расположившихся поблизости, покуривавших да поплевывавших.

— Не бойсь, выйдет, — пробурчал Ичан. В этом «не бойсь» заключалось решение всех трудностей.

Ичан приступил к делу. Ясное дело, бесплатно — кому платить за убогую! Однако понятие неоплачиваемости не включает в себя работу всухую. И при самой полной неоплачиваемости всегда найдется кто-нибудь или что-нибудь («школа», «кооператив», «община», «церковь»), в чью пользу, и в чью честь, или от чьего имени совершается работа, и тогда вполне естественно, что тот и поит работающего. Однако кто в этом, данном случае заказывает похороны? Кому польза от похорон несчастной? В подобном случае работать без платы, ну-ка, господа, помогай — он этого не боится. Но всухую работать — это, ей же богу, непорядок, и пусть говорят, что хотят! А кому поить? Ясное дело, селу, кому ж еще! Кто платит за потраву, виновника которой нет, кто попу его долю дает, кто платит за молебен против града — кто же, кроме села! А как ты наполнишь флягу от села, ежели село стоголово и безголово! Вследствие всего этого Ичан нацедил из собственной бочки полфляжки, добавив в другую половину воды. И со словами «Ну, упокой господь ее душу!» сделал первый глоток. Потом, поплевав на ладони, схватил пилу и, добавив еще «Господи, помогай», начал. По надписи «Осторожно! Не кантовать!» он несколько раз провел рубанком, но поскольку краска глубоко проникла в дерево, совсем ее уничтожить не удалось. Тогда ему пришло в голову, что доску с этой надписью нужно повернуть вовнутрь.

Около часу пополудни домовина была готова. Склонив набок голову, Ичан смотрел на нее, извлекая из рубанка лезвие — без единого слова самоодобрения; однако другие — те, что сидели у стенки и покуривали, — одобряли рук его дело: «Кому ж, как не ему!» То ли потому, что он не решился вовсе его переделать, то ли потому, что не удалось долгое дело затеять, Ичан ограничился тем, что укоротил ящик и несколько сузил, так что он в основном сохранил, в уменьшенном размере, форму и общий вид той упаковки, от которой произошел, и был похож на нее, как жеребенок на кобылу.

— Ну во-о-от, теперь обедать пора, — сказал он и, собрав инструмент, пошел домой.

— А когда хоронить будем? — в спину ему поинтересовался шьор Карло.

— Когда? А где телега, где лошади, где выкопана могила?

— Но все это можно сделать после полудня! — настаивал шьор Карло.

— Да-а-а… Где ж это так! Теперь день короткий, пока пообедаешь, не успел оглянуться — темно. И разговору не может быть, чтоб сегодня! Вот завтра — дело другое.

Горожанам скрепя сердце пришлось с ним согласиться. Чтобы как-то заполнить эту непредвиденно возникшую дыру во времени, Анита с Лизеттой подвигли мужчин и детей на прощание с попадьей путем прохода перед гробом; таким образом, всем не надо будет провожать на кладбище. Видошичам сообщили, что старая женщина умерла и что, если они хотят, могут прийти («Хотя такие, каковы они есть, такого внимания недостойны»). Голобы — следует признать — пришли сами, едва узнав о случившемся. Принимая во внимание молодежь — Лину и обоих младших Голобов, — дело вполне могло выглядеть прилично.

Когда вся предварительная подготовка была завершена, Анита с Лизеттой отправились приводить себя в порядок. Открыв чемодан, вынули завернутые в бумагу туфли из кожи антилопы, намазались и причесались, взяли по чистому платочку — из тех маленьких, столь необходимых женщинам платочков с обилием кружев и весьма скромным количеством ткани, которые, собственно, ни для чего иного и не предназначены, кроме как мять их в руках да символически утирать глаза. Приятным сюрпризом для них стало возвращение из Задара Моричей. Заметили и Видошичей, приближавшихся по дороге, следовательно, все складывалось даже лучше, чем они предполагали. Удовольствие, которое это им доставило, они восприняли как вознаграждение за свои усилия.

Они вошли тихо, на секунду-другую задержались у порога, сложив на животе руки, в которых были сумки, и созерцая всю эту картину словно бы снаружи, объективно, едва ли не с любопытством, словно это не было их рук дело. (И в самом деле, старая попадья во всем этом очень мало принимала участия: разве что, перебирая зелень, несколько наклонила голову вбок, на плечо, и руку с ножом опустила на колени. Да и то малое, что она со своей стороны предприняла, сделала вовсе не намеренно, случайно: у нее вообще была склонность поздним утром немножко вздремнуть, и будь у нее какая-нибудь мелкая мыслишка, какая-нибудь забота, которая поддерживала бы в ней нить бодрствования, не позволяя целиком отдаться дремоте — молоко на плите, которое могло выкипеть, или женщины, которые часами перебирают шерсть в соседней комнате и за которыми надо присматривать, как бы они чего-либо не сперли, — то старая и вовсе не позволила бы этой нити прерваться и дремоте обмануть ее настолько, чтобы это стало непоправимым.) Итак, они оставались у двери столько времени, сколько потребовалось бы человеку, чтоб сосчитать до четырнадцати. Затем вытащили из сумочек платочки, едва слышно щелкнув замками, сумочки эти заперли и вполне пристойно высморкались. Выглядело бы неприлично, если б по столь старой и почти совсем чужой особе они утирали слезы или даже держали платочки под носом; но высморкаться — хотя бы это сделать мы обязаны для любого человеческого существа нашего звания. Затем они покинули свое место у порога и обошли гроб, а обойдя — вновь замерли на секунду в ногах, перекрестились каждая своим крестиком и вышли.

Все совершилось чинно, как полагается — так, как это было сделано, когда тело убитого префекта Задара было выставлено для прощания в префектуре и весь город выражал свое соболезнование таким прощанием; конечно, тогда это было гораздо более торжественно и блестяще. Но для села — да и в нынешней ситуации — много уже и такого прощания… За женщинами, следуя их примеру, то же самое исполнили (правда, несколько проще) и мужчины.

Выйдя, они некоторое время стояли внизу перед домом, беседуя с Видошичами, которые словно мимоходом сообщили, что написали заявление с просьбой о выезде в Италию и со дня на день ожидают решения. Потом Видошичи простились и ушли: она — со своим канареечным джемпером на руке, слегка покачивая бедрами, он — покусывая соломинку, подхваченную мимоходом.

Перед наступлением вечера шьор Карло, Эрнесто и Морич вновь отправились наверх, в жилище попадьи, и просидели в разговоре у окна полчаса, как бы проводя некую сокращенную литургию, с Ичаном они договорились, что Вайка и Митра будут бодрствовать возле покойницы. Спустя некоторое время одна за другой стали подползать и еще женщины из села, и как бы завязались настоящие посиделки. В кухне ребятишки кололи на полу пригоршню грецких орехов, которые взрослые нашли в комнате-амбаре и отдали им, как бы на помин души. После долгих потрескиваний в конце концов вылупилась лишь жалкая горсточка ядрышек — орехи были старые и пустые, подаренные попадье еще в позапрошлом году и тщательно оберегавшиеся ею до самой кончины (к сокрушению собственного ее живота, иногда яростно урчавшего от поста).