Остров гуннов - Федор Метлицкий

– Убежденность обозначает застой. В мозгу не вырабатываются новые связи. Застой в развитии – это устаревшая правда. Только взгляд в неведомое прочищает мозги.

– Но бывает, что убежденность опережает сегодняшний день.

– У знающих истину с рождения, как ты, совсем нет одиночества. Они в вате оптимизма, в которой исчезают все чувства.

– Ты говоришь, как наша куртуазная красавица – лицо любовных «позоров», призывающая к новым чувствам.

Он был уверен, что одержал верх.

Первое время у меня были психологические проблемы. Испытывал страшные неудобства: надо было спать на лежаке, без простыней, укрываясь тяжелой дерюгой, которая жестко тыкалась в нос, мыться из кувшина, садиться на горшок или на навозные кучи в коровнике, или выбегать в сад. Жить в полутьме колеблющейся свечи, в добродушной грубости окружающих. Вообразил, что забываю мой язык, повадки интеллигентного человека. Кем я стану? Но это неизмеримо лучше, чем одиночество погасшей, но еще светившей звезды, кем себя ощутил, приставши к острову.

Вскоре освоился с примитивной жизнью. Правда, улетучивались привычки цивилизованного человека, хотя регулярно делал зарядку и брил лицо, к удивлению гуннов.

Сослуживцы уже привыкли к пришельцу, хотя мои высказывания казались им необычными.

Я испугался, ощутив, как засасывает тесная раковина скованных представлений средневековья, не знающего о прорыве грядущих столетий.

Обычно с возрастом перестаешь открываться, на всякий случай, то ли из пришедшей целомудренной скупости существования, то ли опасаясь непонимания или кулаков насилия. Стал подлаживаться под насельников какого-то Острова, чтобы не быть «белой вороной», даже ощутил общее желание отнять земли гиксосов.

Каким стало мое мироощущение? Смотрю в окно на длинный серый дом с рядами темных одинаково узких окон, как будто за ними одинаковые камеры с униженными страдальцами в цепях, и возникает странное подавленное состояние.

Перестал видеть золотую бухту детства, хотя еще бегал на причал Острова, надеясь на что-то, оглушенный равнодушным грохотом кранов. С ужасом обнаружил, что новизна диковинного острова стала проходить, теряю интерес к странной чужой среде, к привычным общественным тусовкам, куда меня звал Савел, и только ирония и желание посмеяться делали их привлекательными. Я смирился в ритуале, и не хотел выделяться. Время для меня остановилось. Идеал общества гуннов.

Моя амнезия очень хорошо ложилась на природную амнезию насельников Острова. Они, рождаясь, прямо входят в идиотскую радость безмыслия. Выхватывают одно, что всосали с молоком предания. Не оттуда ли их самоуверенность?

Но я не мог быть похожим на типичного гуннского обывателя, погруженного в свое ограниченное существование и лелеющего свои предрассудки. У обывателя амнезия естественная, он не ищет из нее выхода.

Снова возникла невыносимая тоска по свежему воздуху будущего, то есть современному мне. Только там, на бескрайнем материке, где родные голоса соплеменников, не было бы тяжелого чувства несовместимости с чужой средой.

Как уйти от этой невыносимости? Избавиться от амнезии, воскресить себя, историю, в которой жил?

Я словно сжался, как, по-моему, все на этом Острове, экономил себя для будущего, из опасности быть раздавленным этим миром.

Вечерами мне удавалось вырваться к новым друзьям, называющим себя «неоградными». Они скорее были для меня отрадными, потому что среди них я не боялся за себя. Они как будто чувствовали во мне своего, и почему-то относились почтительно.

Я рассказывал им о моем мире, что мог вспомнить. О переходе к глобализации, то есть чудесном порыве к единству и гармонии, когда мир уже избавляется от ужасающей отчужденности деловой занятости, и уже есть покойное чувство полноты на земле, где окончились войны; о сознательном объединении Европы в одно целое, помогающей отстающим; о начале свободы в моей стране, далеко шагнувшей от тоталитаризма.

Многое было им непонятно, но они жадно слушали. Больше всего поражались изменчивости нашей истории.

– И вообще, все дело в осознании, что мы не одни в мире. Хотя бы, есть еще мой мир, который вы не знаете.

Эдик сказал:

– Ты влияешь на нашу жизнь своим присутствием. Власть же боится, что все узнают об иной стране с высшей цивилизацией.

Я рассказал о своих походах на тусовки с «нобилями», они насторожились.

– Ты их берегись! Среди них могут быть летописцы доносов.

Мы с Ильдикой переглядывались. Я завороженно отдавался ей взглядом, и она поддавалась, радостно смеялась мне в лицо. И тут же отворачивалась, словно стряхнув наваждение. Мое сожаление о ее недоступности исчезло.

В ней я вдруг ощутил целостность благоприятных противоположностей. Она была необходимой частью разбитого целого.

Без моего приятеля Савела, кажется, я уже не мог обойтись. Он знакомил меня с местным искусством.

Разглядывали парсуны с героями на конях, резко очерченными линиями, – с маленькими головами и огромными телами. В живописи и скульптуре поражало неумение художников передать движение, найти правильные пропорции фигур. Это знаки, останавливающие время, а не реальность. И в то же время живут традиции поисков желанного берега – Эдема. Порой взмах резца или кисти оживлял образ так, что была видна рука великого мастера. Здесь знали только натуралистический метод, и было много повторений одних и тех же замыслов и сюжетов, в них Савел находил мельчайшие отличия, которых я не видел.

В концертах на вечевой площади известных бардов и менестрелей я замечал своеобразие средневековья, но никак не мог понять, ради чего они поют.

На сцене они – чопорное подобие наших стремительных магов массового искусства, – в куртуазных костюмах, осыпанных блестками, плавно кружились, как на придворном балу. Известный певец тонким голосом кастрата пел о любви и расставании так, словно не было большого мира, и на этом кончалась маленькая жизнь человека зала. Он пел самоуверенно, уловив нутряной тренд в простом народе. Его поклонницы пожилые дамы плакали и бросали на сцену цветы.

Только театр показывал настоящее «зрелище» о роке и стойкости перед неизбежной судьбой – «Прометея» неформатного Эсхила.

5

Чем дальше, тем больше я убеждался, что эта страна находится внутри своей истории, как внутри муравейника, куда муравьи тащат свои былинки. Эта история для них – все. Заменила им историю самой вселенной, где есть другие развития, более грандиозные, но которая ничего не может дать, «ни съесть, ни выпить, ни поцеловать», хотя она внутри них, всей своей таблицей химических элементов Менделеева. Так мне представилась их слепота, ограниченная пространством и временем.

Их летописцы-исследователи копаются в кровавых событиях отдельных судеб завоевателей, принимаемых за историю. Но земля со стороны космоса – маленький беззащитный драгоценный сапфир, который можно закрыть большим пальцем (как это сделал космонавт, ступивший на Луну), и в круговом движении фантастических планет, готовых сорваться со своих орбит, кроются другие конфликты, несравнимые с возней в муравейнике.

Впрочем, большинство считает, что знает историю и без изысканий летописцев. Им ли не знать! Потому не придают ей значения. Их настоящий интерес – свое гнездо, семья (они, как японцы, считают родственные узы более крепкими, чем общественный договор).

Политикой государства гуннов является поддержание высоких истин – скрижалей морали и нравственных ценностей, данных Богом их истории и спрятанных в ларце-ковчеге. История с ее культурой – сакральное место для их выражения, ее деяниями прикрывают самое серьезное – хищные инстинкты. Ею, как завесой, прикрываются для успокоения совести все темные и явные делишки политиков, публичных кумиров и простого народа, тайные слезы в частных владениях и пылкие речи на народных трибунах, где бьют себя в грудь, воюя за истину. Совесть – понятие растяжимое, как растяжима вселенная.

Известно, недоговаривают все. Ты открываешь рот и выдаешь только ту часть правды, которая требуется для слушающего. Здесь же выражение истин не скрытые симулякры, а открытое деловое использование их в своих целях. Это прачечные для отмывания темных доходов. Подушки для амортизации социальных протестов.

Борьба за истины держит страну в постоянном напряжении, на острие горячих сиюминутных событий. Их надо постоянно доказывать, чтобы сохранять зыбкое равновесие между правящей кастой, малочисленными представителями списка самого известного рейтингового журнала удачливых людей «Бóгат», и послушным большинством населения. Великий дух исторического романтизма успешности скрывал импульсы экспансии.

Вторая сигнальная система здесь появилась только для того, чтобы скрывать правду, которая без языка становится на виду, как у животных.