Роман роялиста времен революции : - Шарль-Альбер Коста-Де-Борегар

Нечего и говорить, что общество тогда значительно измѣнилось. Не утрачивая своего легкомыслія и прелести, направленіе общества приняло другой оборотъ.

Философія стала шутливою и остроумною, геометрія походила на мадригалъ, политика облачилась въ гуманность, и все это было проникнуто строгими правилами и давними традиціями.

Вмѣстѣ съ m-me де-Роганъ, Анри явился теперь противникомъ "хитростей" Двора, вмѣстѣ съ нею онъ отрѣшился отъ прошлаго, чтобъ увлекаться будущимъ, которое являлось такимъ радостнымъ въ изложеніи политической экономіи.

Это все были точки соприкосновенія Вирье съ его благодѣтельницею. Ихъ сердечная близость превратилась въ духовную, пытливымъ умомъ изучали они все, что вносилось новаго изъ безчисленныхъ томовъ "Энциклопедіи" въ нравы и французскій языкъ.

Химія, чтобы не сказать — алхимія, проникла въ отель де-Роганъ и находилась подъ покровительствомъ де-Вирье.

Въ то время, какъ въ салонѣ занимались добываніемъ бриліантовъ, въ саду занимались аэронавтикою, — философія пользовалась верховной властью среди гостей герцогини. Одни, по словамъ m-elle де-Вирье, были за д'Аламбера, другіе за Руссо; у Фенелона, Малебранша, Бондильяка и даже Конфуція тутъ были адепты. На столахъ въ безпорядкѣ валялись правила святыхъ вмѣстѣ съ трактатами китайской морали, "и не рѣдко бывало, — прибавляетъ m-elle де-Вирье, — что мудрость крайняго Востока становилась выше нашей"…

По странному совпаденію эта древняя мудрость входила снова въ моду въ то самое время, когда въ Европу проникли либеральныя теоріи Новаго Свѣта, и при появленіи молодой свободы, обворожительной, страстной, подъ руку со старикомъ Франклиномъ, раскрывались всѣ двери, смолкали всѣ лозунги съ тою беззаботною французскою любезностью, которая передъ женщиною способна забыть свои самые дорогіе предразсудки.

Самъ король, первый, былъ примѣромъ, за нимъ всякій стремился поухаживать за прекрасною чужестранною,

Король и подданные, точно тотъ человѣкъ, который, какъ говоритъ Сепоръ, "сочинялъ пѣсенку о счастьѣ быть обманутымъ женою…", старались прибавить къ ней лишній куплетъ. Франція, такъ долго бывшая прелестною страною маленькихъ скандаловъ, подготовлялась къ превращенію въ отвратительную страну крупныхъ событій…

Эта переходная пора интересовала всю Европу. Одни изъ государей, какъ императрица Россійская, маркграфъ Байрейтскій, король Прусскій, оповѣщались о томъ, что дѣлалось въ Парижѣ, Іосифъ же II и король шведскій прибыли туда сами. M-lle де-Вирье разсказываетъ, что графъ де-Хага былъ однимъ изъ самыхъ ревностныхъ сторонниковъ равенства въ числѣ гостей герцогини де-Роганъ.

Вмѣсто того, чтобы помѣститься въ Версали въ отведенномъ для него помѣщеніи, онъ поселился у Туше, купальщика. Между Парижемъ и Версалемъ онъ не ѣздилъ иначе, какъ въ каретѣ-купэ. При немъ состоялъ всего одинъ лакей. Даже его пріемъ, желалъ-ли онъ того, или нѣтъ, явился насмѣшкою надъ торжественностью и величіемъ Версаля.

Его никто не ожидалъ, и въ день его пріѣзда король охотился въ Рамбулье. Когда королева предупредила Людовика XVI о пріѣздѣ графа де-Хага, онъ вернулся съ такой поспѣшностью, что пришлось послать за слесаремъ, чтобы открыть гардеробные шкафы, и довѣриться комнатному гарсону для совершенія туалета его величества. Бошомонъ разсказываетъ, что едва удерживались отъ смѣха при появленіи короля въ разныхъ башмакахъ: одинъ былъ съ краснымъ каблукомъ, другой съ чернымъ, одинъ съ золотой пряжкой, другой съ серебряной. Королева спросила его, не костюмированный-ли у нихъ сегодня балъ, и не открылъ-ли король его…

Она, сама того не подозрѣвая, сказала удивительно мѣткую вещъ: дѣйствительно, развѣ это былъ не настоящій маскарадъ, этотъ графъ Хага, переодѣтый въ либерала, пропитанный всѣми теоріями дня, заразившійся всеми модными идеями, путешествующій изъ Эрменонвилль въ Монморанси и кончающій вечера въ улицѣ Вареннъ. И когда онъ появлялся, весь проникнутый равенствомъ между нимъ и людьми, которыхъ онъ тамъ встрѣчалъ, падали всѣ преграды. Правда, что это не представлялось большой трудностью для графа де-Хага, ибо и герцогиня Бурбонская, эта странная женщина, которая соединяла въ себѣ всѣ качества сердца и всѣ заблужденія разума, отреклась отъ всѣхъ своихъ прежнихъ взглядовъ въ отелѣ де-Роганъ, съ которымъ она была въ родствѣ. Нерѣдко она появлялась тамъ въ сопровожденіи своего ѳеозофа St.-Martin. Въ то время имѣли своихъ ѳеозофовъ, какъ прежде были свои геометры, свои философы. Saint-Martin, какъ и вездѣ, гдѣ онъ бывалъ, присвоилъ себѣ престранныя права въ отелѣ де-Роганъ. Почти черезъ пятьдесятъ лѣтъ, m-lle де-Вирье все еще видитъ его передъ собою, педанта, мрачнаго съ виду, увѣряющаго молодыхъ женщинъ, что ихъ разговоръ для него "отдыхъ для ума", ихъ добрыя дѣла "отдыхъ для сердца".

Какое любопытное явленіе, столько умныхъ мужчинъ и женщинъ во власти этого пошлаго, пустого профессора иллюминатства!

Что могло быть общаго между нимъ и милымъ chevalier де-Буфлерсъ, вся исторія котораго была разсказана въ слѣдующихъ стихахъ Вольтера:

  …"Его похитилъ Марсъ изъ семинаріи,   "Тебѣ онъ служилъ, нѣжная Венера.   "Съ Вольтеромъ пишетъ онъ,   "И съ Губертомъ рисуетъ.   "И все, что хочетъ, онъ умѣетъ:   "Искусства всѣ въ его рукахъ.   "Скажи, мнѣ милая, лишь только,   "Съ тобою чѣмъ бываетъ занятъ онъ"…

Эти стихи относились къ одной прелестной жительницѣ Женевы, и было бы гораздо легче сказать, чѣмъ Буфлерсъ былъ занятъ съ нею, нежели сказать, что могло быть общаго у него съ St.-Martin.

А между тѣмъ оказывается, что съ St.-Martin онъ оплакивалъ участь негровъ.

Буфлерсъ только что прибылъ изъ Сенегала и примкнулъ къ обществу негрофиловъ, у которыхъ былъ свой клубъ въ отелѣ Массіакъ.

Тамъ бывалъ часто и нѣкій chevalier де-Модюи, большой другъ маленькой Стефани де-Вирье, которая постоянно слышала, какъ онъ проповѣдывалъ о чернокожихъ въ салонѣ m-me де-Роганъ.

Знаютъ-ли, что сталось съ этимъ Модюи?.. Онъ былъ зарѣзанъ въ Санъ-Доминго своими друзьями-неграми. Такія дружескія отношенія служатъ вѣчнымъ подтвержденіемъ словъ Фридриха Великаго, сказанныхъ имъ Лафайетту по его возвращеніи изъ Америки:

— Я зналъ одного молодого человѣка, — сказалъ онъ, — который, возвратясь изъ странъ, гдѣ царили свобода и равенство, вбилъ себѣ въ голову ввести эти прекрасные порядки и въ своей странѣ. И что же? Знаете, чѣмъ это все кончилось?

— Нѣтъ, ваше высочество, — замѣ;тилъ Лафайеттъ.

— Онъ былъ повѣшенъ…

Вѣроятно, и по отношенію къ Вирье Фридрихъ Великій съ своими предсказаніями потерялъ бы также напрасно время, какъ и съ Лафайеттомъ. Чтобы убѣдить Анри, пришлось бы замѣнить въ немъ то самоотреченіе, которое идеализировало всѣ предстоящія жертвы, эгоизмомъ, который бы привязывалъ его ко всѣмъ выгодамъ прошлаго. Для Анри надежда была все, сожалѣній не существовало. Его провинціальное воспитаніе познакомило его съ тѣми страданіями, для которыхъ въ салонахъ, имъ посѣщаемыхъ, знали только поэтическую теорію.

Въ его состраданіи не было ничего условнаго. Для исцѣленія дѣйствительнаго страданія, онъ желалъ дѣйствительныхъ средствъ и предоставлялъ другимъ состраданіе какъ забаву.

Состраданію изъ пустыхъ, благозвучныхъ фразъ онъ противоставлялъ искренность, доходящую до суровости.

И таковъ онъ былъ во всемъ. Касалось-ли дѣло филантропіи, политики или искусства, искренность являлась характеристиною всѣхъ его предпочтеній.

Въ силу той же искренности онъ такъ страстно отстаивалъ то, что ему казалось истиною въ живописи во время споровъ по поводу первыхъ картинъ Давида.

Съ тѣмъ же увлеченіемъ, съ какимъ онъ относился къ низверженію злоупотребленій старыхъ порядковъ, онъ преслѣдовалъ и кудлатыхъ амуровъ, которыхъ Ланвре, Ватто, Буше сдѣлали модными богами будуаровъ и сумасшедшихъ домовъ.

Путемъ возврата къ античности, возврата къ природѣ, апостоломъ которой Давидъ являлся въ отелѣ де-Роганъ, Анри надѣялся привести искусство къ его настоящимъ традиціямъ.

Въ мастерской, въ салонѣ, на улицѣ, вездѣ было все тоже.

Во имя возврата въ природѣ Давидъ свершалъ переворотъ въ искусствѣ, во имя возврата къ природѣ нація въ бреду уничтожала на аутодафе все изящное, пріобрѣтенное вѣками. Воспоминанія, обычаи, традиціи — все уничтожалось по очереди. Съ ними должны были исчезнуть и столько прелестныхъ типовъ — аббаты, канониссы, придворные люди, о которыхъ воспоминаніе изглаживается съ каждымъ днемъ.

Вотъ, напримѣръ, аббатъ, пользующійся коммендою, Это — дядя Анри, съ которымъ мы уже познакомились въ Пюпетьерѣ. Онъ постоянный гость салона въ улицѣ Вареннъ. Аббатъ очень малъ ростомъ, до того малъ, что его прозвали "Bébé", въ родѣ того, какъ аббатъ Bernis былъ прозванъ "Бабетъ — цвѣточивца", что не помѣшало, однако, "Бабетѣ" сдѣлаться кардиналомъ и посланникомъ. Но Бебе менѣе честолюбивъ. Добрый человѣкъ, въ полномъ смыслѣ этого слова, при всякой возможности сдѣлать доброе дѣло, онъ сбрасывалъ съ себя свое прозвище, свой маленькій воротникъ облагалъ въ рясу, и возвращался къ своему имени Матіаса. И тогда онъ готовъ былъ исколесить весь Парижъ, не жалѣя ни своихъ короткихъ ножееъ, ни своихъ доходовъ съ аббатства Saint Jean des Fontanes.