Шишков - Николай Еселев

Думается, что работа Вячеслава Шишкова по изучению сибирских рек, Алтая еще ждет своих исследователей и найдет свое отражение в специальных трудах.

Исследуя сибирские реки, описывая их «нравы» и «капризы», изучая особенности алтайских дорог, Вячеслав Шишков не мог не обратить внимания на взаимоотношения людей, с которыми он сталкивался, — все это запечатлевалось в его памяти и отразилось впоследствии в его творчестве.

Он всегда находил сердечный контакт с простым человеком, умел расположить к себе, казалось бы, самые скрытные души.

Как бы ни тяжел был трудовой день экспедиции, как бы ни утомлен был ее руководитель, однако для него становилось потребностью, крайней необходимостью ночью, при мерцании свечи, вести дневник, фиксировать все интересные события, поразившие его своим своеобразием, своей необычностью.

Большой таежный пожар, устрашающий все живое, уничтожающий тысячи гектаров леса, ревущая буря с ослепительными молниями, свирепая пурга, сваливающая человека, улетающие на юг с прощальным курлыканьем журавли, тучи комаров, осаждающие и ослепляющие человека, — все запоминалось и записывалось Шишковым[8].

Л. Р. Коган вспоминает, что и позднее В. Я. Шишков «не порывал связи с Сибирью, и частенько у него в Пушкине бывали заезжие сибиряки: и писатели с именем, и начинающие, и инженеры, и техники, и агрономы».

Вячеслав Яковлевич прекрасно знал литературу о Сибири, очень ценил очерки Наумова и Тана, Повести Серошевского и — особенно — Короленко и Мамина-Сибиряка…

— Прекрасный народ — сибиряки! — говорил он, улыбаясь. — Кряжистые, волевые.

В начале Великой Отечественной войны, когда наша Красная Армия отступала под бешеным натиском гитлеровских полчищ, Вячеслав Яковлевич взволнованно сказал:

— Армия еще не отмобилизована полностью. Вот увидите: придут сибиряки на фронт, другая музыка будет.

Шишков глубоко вникал в человеческие характеры, старался осмыслить жизнь сибиряков, начиная от тунгуса-охотника Сенкичи и кончая капиталистом Прохором Громовым. Этот яркий мир социальных отношений, жесточайших противоречий, человеческих страстей воочию наблюдал и старался понять Вячеслав Шишков.

Это главное, что он познал, чем его одарила Сибирь.

Символическая сказка «Кедр»

Рассказывая о своей деятельности в Сибири, о своих путешествиях, Вячеслав Шишков пишет: «За свое двадцатилетнее пребывание в Сибири я вплотную столкнулся с ее природой и людьми во всем их любопытном и богатом разнообразии. Я видел всяческую жизнь простых людей. Я жил бок о бок с ними, нередко ел из одного котла и спал под одной палаткой. Перед моими глазами прошли многие сотни людей, прошли неторопливо, не в случайных, мимолетных встречах, а в условиях, когда можно читать душу постороннего, как книгу. Каторжники, сахалинцы, бродяги, варнаки, политическая и уголовная ссылка, кержаки, скопцы, инородцы — во многих из них я пристально вглядывался и образ их сложил в общую Копилку памяти».

И все же за первые тринадцать лет пребывания в Сибири Вячеслав Шишков не проявил себя как литератор, не писал рассказов, не посылал своих корреспонденций в газеты. Но вот во время одного из своих походов — для исследования енисейских порогов — он принужден был взяться за перо: «Мощная река, грохот ее на порогах, рыбачья деревенька Подпорожная, небывалая гроза с ослепительной молнией, разразившаяся при моем ночном возвращении из поселка Казачинского, — все это подействовало на мое воображение, и я засел за писание. Рассказик получился так себе, и я его выбросил, но это меня не смутило, чесались руки писать еще и попытаться пристроить в печать. В октябре того же года справлялся 25-летний юбилей педагогической деятельности Вяткина. Я написал символическую сказку „Кедр“ с посвящением юбиляру и снес в редакцию газеты „Сибирская жизнь“. Мне было 35 лет, но, когда появилась в печати моя вещичка, я радовался, как ребенок».

Мы приводим целиком это первое появившееся в печати произведение Шишкова, так как оно не включалось ни в собрания сочинений, ни в сборники: читатель сможет сопоставить его с более поздними произведениями писателя.

«КЕДР»

(Юбиляру П. М. Вяткину в день его 25-летнего юбилея педагогической деятельности посвящается)

Кедр, высокий, развесистый, мощный, с глубоко ушедшими в родную землю корнями, гордо стоял на поляне и шумел своей буйной, вечнозеленой хвоей.

Солнце склонялось к западу и, рассекая мрачную тучу, повисшую на холодном сибирском небе, бросало свои радостные лучи на поляну и дрожало тихими отблесками на раскидистых, ароматных хвоях кедра.

И радовалось солнце, торжествуя победу над тучей.

Радовалось и звенело чуть внятной, победной песнью на голубых колокольчиках, незабудках, ландышах, притаившихся возле, в зеленой мураве поляны.

И весело рокотал кедр, содрогая свои пышные хвои, и вторил песне солнца.

А туча плакала горько и неслась дальше, бессильная, роняя скорбные слезы.

Возле кедра стояла белая березка, с нежными листами, с белым, стройным стволом, радостная, нарядная, пышная.

И кедр любовался ею.

Фиалки, ландыши и другие цветки с детскими, ясными глазками любовно жались к ней, вползали вверх, стараясь перегнать друг друга, а она, белая березка, свесив свои зеленые кудри, что-то тихо шептала им.

И ликовали фиалки и ландыши и другие цветы с детскими, ясными глазками.

Но, чу! Дрогнула и затихла вдруг песня солнца, и все притаилось и замерло.

Хищным клекотом огласилась поляна. То стая коршунов, взмахнув раз-другой крыльями, неслась за роем испуганных птичек.

А те в ужасе, в смертельном страхе молили небо дать им защиту.

Небо глядело на них миллионами равнодушных глаз.

Небо молчало.

Они, обессиленные птички, то припадали к земле, то вспархивали кверху и не замечали, что кедр давно уже машет им своими ветвями, давно посылает проклятья хищникам и ласково манит к себе трепещущих в ужасе птичек.

Но вот — увидали. Чирикнули радостно и ринулись к кедру, и прильнули к нему, и замерли между зелеными хвоями.

Тихо шептали:

— Спаси нас, кедр… заступись… О, кедр, не дай нас в обиду…

А кедр рокотал, кедр потрясал вершиною, кедр был гневен.

И боялись хищники грозных взмахов его ветвей.

Боялись, и презирали себя, и ненавидели кедр.

В злобной ярости бросались они к кедру и отлетали прочь с подшибленными крыльями.

Кедр был справедлив и гневен.

Кедр рокотал.

Злобно кричали коршуны, яростно сжимая острые когти. И бросались вновь, ломая ветви кедра.

Но недолго продолжалась неравная битва. Все больше и больше вылетали крылья у коршунов, все грозней становился кедр.

И полетели прочь хищники — мимо березки, мимо одного кедра, мимо другого, стоящих вблизи.

Много раз спускалось на землю лето, и заливало поляну ярким, играющим светом солнца, и украшало ее цветами и травами.

Много раз приходила зима и приносила с собою стон и хохот метелей и белый покров холодного снега.

А кедр все стоит на той поляне, угрюмо смотрит вперед, высоко подняв голову, как рыцарь с приподнятым забралом.

И в тихие летние зори, и в морозные зимние дни слетаются до сих пор к нему птички со всех концов обширной поляны, смело садятся в его пушистые хвои и поют ему песни.

— Спасибо, спасибо, кедр… Кедр, ты справедлив… Мы тебя любим… Ты защищаешь нас… Ты учишь нас жизни… Спасибо, спасибо, кедр…

И слушает песню угрюмый кедр, и склоняется голова его, и роняет он крупные слезы радости и любви к этим маленьким птичкам.

Эта небольшая своеобразная сибирская сказка была опубликована 8 ноября 1908 года. Она явилась началом, первым шагом, еще робким, но шагом в литературу. В последующие годы в томском журнале «Молодая Сибирь», в газете «Сибирская жизнь» Вячеслав Шишков печатает очерки, зарисовки, рассказы, посвященные таежной жизни, такие, как «Бабушка потерялась», «На Лене» (из записной книжки туриста), «Злосчастье» (из встреч), «Однажды вечером», «В кают-компании», «Чары весны», «Пасынки», «Собачья жизнь» и другие. В этих очерках Шишков фиксирует живые, запоминающиеся характеры простых людей, их чувства и мысли. Читатель постоянно ощущает приверженность автора к трудовому человеку, понимание его души, его переживаний, его нелегкой судьбы…

«— Да ты, слышь, расскажи все путем барину-то, что ль…

Рязанец боднул головой, переступил с ноги на ногу, поскреб за ухом и голосом, ищущим сочувствия, начал не торопясь:

— Долго ль рассказать… Рассказать мы, милый человек, завсегда можем…

Вздохнул.

— Знаешь, поди, какая теснота у нас в Рассее-то? Земли вовсе мало: вроде как у журавля на кочке. Одно званье, что земля. Рендуют которые у помещиков, да что толку-то; в барышах одна солома остается. А и той рад-радешенек, вот до чего… Прямо — край… Вот с этого самого и надумали мы в Сибирь на вольные земли: я с бабой, да малых ребят трое… Распродали все, миру крещеному земно поклонились, с могилками попрощались, повыли-повыли, пошли… Захожу к земскому, проходное свидетельство спрашиваю. Не дам, говорит, это только ходакам, а вот тебе, говорит, посемейный список. А как не приделят? Приделят, не бойся… Это земский-то… Теперича новый проехт, говорят… Пошли… Почитай два месяца бухали. В Челябе задержки: доплату давай, опять, говорят, новый проехт. Пришли до Томска, как-никак дотащились… Из Томска в Барнаул, дуй не стой к переселенному начальнику: так и так, все чередом обсказываю. Взглянул на бумагу: „А проходное свидетельство есть? — Нету… — Ну и земли нету… — Тоись как? — Тоись так нету…“»