Языческий календарь. Миф, обряд, образ - М. Грашина

Самайн как время смерти, поминания мертвых и встречи со смертью, а также как время серьезных мистических переходов и начала нового отразился во многих современных существующих праздниках и обычаях. Британский День поминовения, день памяти погибших в Первой мировой войне, приходится на 11 ноября. Праздник Гая Фокса, характеризующийся поджиганием соломенного чучела Гая, — это 5 ноября; кстати, сам Гай Фокс, организуя покушение на Джеймса I, приурочивал дату покушения к открытию парламентского года, в XVII веке продолжающего традицию начала Нового королевского года с первых чисел ноября.

Интересно с этой точки зрения изучение балтских обычаев, по ряду причин наиболее полно сохранивших дохристианскую обрядовость сильных точек года.

«После осеннего равноденствия начинается время veles. Оно продолжается до конца октября — начала ноября», — пишет в своей книге, посвященной богам и праздникам балтов, Ионас Тринкунас, действующий Криве Кривайтис (верховный языческий жрец) Литвы.

Термин veles, стандартно переводимый как «душа», а в изложении Тринкунаса — как «душа мертвого человека, в отличие от души живого — siela», единодушно всеми исследователями признается как происходящий от того же корня, что и имя славянского Велеса — бога магии, скота, мудрости и поэзии, бога «двух миров», хранящего мост «через реку Смородину» между тем и этим миром, бога, который один способен обуздать нечисть. Итак, у балтов период вокруг Самайна — время Велеса, время мёртвых, время общения с душами ушедших предков…

Наконец, излишне комментировать сакральность советских праздников, приходящихся на начало ноября и символизирующих собой достаточно сильное магическое изменение мира (не комментируя позитивность или негативность данных изменений, нельзя не признать их разрушительной магической силы).

МИФОЛОГИЯ ТОЧКИ

«Там‑то и был помещен огонь Тлахгта, у которого друиды Ирландии собирались все вместе в ночь Самайна, дабы совершить жертвоприношения всем богам. В этом костре сжигали они свои приношения, и во всей Ирландии в эту ночь все, под страхом наказания, были обязаны потушить огни. Ни одному человеку не дозволялось зажигать огня иначе, чем от него. За каждый же такой огонь, возожженный в Ирландии, король Мунстера взимал плату…»

Что произошло на Самайн?

Самайн внутри Годового Коло видится как достаточно сумеречный, если не темный, праздник, как время очевидного торжества Тьмы над Светом — хотя бы в рамках одного года. Но разве годовой круг — не отражение круга жизни? Потому легенды Самайна связаны с неким темным временем, тянувшимся без счета и меры, еще до устроения мира богами, до явления Солнца и Луны.

Каковы эти легенды? Если мы, называя эту сильную точку кельтским именем, признаем тем самым, что в кельтской традиции сила этого праздника оставила наиболее яркий след, то именно с кельтских легенд–и начнем мы наше разыскание, а о сказаниях славянских и иных народов вспомним позднее, когда ключи к пониманию праздника уже будут у нас в руках.

Основными из этих легенд, наиболее разработанными и особенно почитаемыми, являются две: ирландское сказание о битве при Маг Туиред, битве между племенем богов и грозными врагами с островов из‑за моря, и огромный круг германских (и, в меньшей степени, кельтских) преданий о Дикой Охоте, ужасной процессии мертвых воинов и демонов загробного мира, что угрожает несчастьями и смертью каждому, кого застигнет вне дома долгая осенняя ночь.

Битва при Маг Туиред, сражение между Племенами Богини Дану и войском фоморов, становится заключительным актом устроения божественного порядка в Ирландии, того порядка, который приносил добро земле при владычестве Племен Богини, и который во многом унаследовали пришедшие позднее им на смену люди. При этом фоморы не предстают перед слушателем воплощением абсолютного зла, история их сосуществования с Племенами Богини — это не одно сплошное порабощение, но долгая последовательность союзов и конфликтов, взаимных претензий и обоюдоприемлемых соглашений. Фоморы далеко не всегда одноноги и одноглазы, герой фоморов может предстать прекрасным витязем, а их владыка — справедливым королем. Главное, что делает битву с фоморами неминуемой, — их происхождение из‑за моря, с островов, из иного — по отношению к Ирландии — мира, с которым племена Богини, также пришельцы в Ирландии, успели сродниться, а фоморы, судя по всему, нет.

«…Основная часть саги — путешествие Конайре к жилищу Да Дерга и сражение с одноглазым Ингкелом — должна рассматриваться в перспективе ирландской эсхатологии: на уровне годового цикла связанные с ней представления реализовались в комплексе ритуалов и верований, связанных с праздником перехода к зиме, Самайном. Он был моментом открытого столкновения посю- и потустороннего мира и имел отчетливо «королевский» характер. Нарушение многочисленных гейсов в таком случае — это не факт «трагической судьбы» короля, а последовательное разрушение нормального и благополучного порядка мира, которое предшествует решающим событиям, где гибель — возрождение Конайре является залогом грядущего восстановления равновесия. С этой точки зрения между «Разрушением…» и «Битвой при Маг Туиред» открываются многочисленные точки соприкосновения, ибо второе повествование в определенном смысле архетипично по отношению к первому» [5].

Соединение Дагда и Морриган, произошедшее непосред­ственно «в пору Самайна перед битвой», отчасти раскрывает календарный смысл празднества. Хотя божества в ирландских сказаниях и не называются напрямую по своим божественным функциям, но очевидна календарная роль важнейших из них: Дагда, например, предстает как светлый вождь героев, любимец народа, и несет некоторые черты солнечного бога, в частности, обладает котлом неистощимым. Морриган — ив этом нет сомне­ния — хозяйка смерти, вестница и вершитель злой судьбы, при­зрак грядущей погибели, хотя и битва, и смерти происходят не по ее злой воле. Брак Солнца и Смерти — отражение тускнею­щего осеннего солнца, ибо Дагда стареет, и хотя в битве он совер­шит немало достойного, исход битвы переломит не он, но новые герои, время которых грядет. Так, подлинным героем битвы при Маг Туиред становится молодой, да и к тому же пришедший извне бог Луг.

О Дикой Охоте сказано столько, что нет нужды пересказывать весь спектр преданий о ней и описаний самой Охоты и ее предво­дителя. Наиболее туманное место в них — предназначение самой Охоты.

Она терзает каждого встречного, не разбирая грешных и пра­ведных,

- либо ищет определенного грешника или его потомков, что отразилось в преданиях, подобных легенде о «Собаке Баскерви­лей»,

- либо она преследует тех, кому в этом году предначертано умереть,

- либо просто предвещает грядущую смерть в селении,

- либо наводит ужас на всю округу, не приводя к осязаемым последствиям,

- а чаще всего — просто говорится, что лучше не попадаться на ее пути, ибо это не к добру.

Трудно определить, основываясь лишь на древних сказаниях, и сроки бесчинства Дикой Охоты. В одних из них говорится о том, что выезжает она «.. .осенними и зимними ночами», в других гово­рится о «...поздней осени»; большинство сказаний, приведенных Платовым в обобщающей статье, указывают на «бурные ночи», «ненастные ночи», без точного указания времени года. С Самай- ном сопряжено или первое ее появление, совпадающее с началом холодного времени года, или пик ее активности, период наиболь­шей смертоносной мощи во всем году [6].

Что до предводителя Дикой Охоты, то чаще всего это либо бог — владыка умерших, либо прославленный в этой местности павший, как правило, расставшийся с жизнью не в свой срок и не в честной битве, а в результате предательства или слишком близ­кого знакомства с тайными силами. Охота, во главе шторой стоит бывший смертный, составляет основу большинства англосаксон­ских преданий. Для кельтских же — более характерны яркие опи­сания охотничьих выездов князей Иного Мира, одно из которых открывает валлийское сказание «Пуйлл, вождь Аннуна», первую из «Четырех ветвей Мабиноги».

Три легенды приводит Платов в своем повествовании о Дикой охоте, и в двух из них возглавляет ее славный король или князь древности, предводитель воинов и добрый охотник при жизни, но знакомство с королем Потаенного народа (для короля Херлы) или любовь к его княжне (для Эйрика Дикого) приводит его к тому, что похождения славного князя продолжаются и после его смерти, а спутники из Сокрытого народа сопровождают его, не видя разли­чия между живым и умершим.

В третьей легенде Водчим Дикой Охоты становится охотник и спаситель короля, ставший — на охоте — на порог смерти, вер­нувшийся с него и из-за предательства других людей лишившийся охотничьего служения, а вместе с ним и жизни. Но месть предате­лям — не основное содержание легенды, ибо с осуществлением ее легенда не заканчивается. Даже покарав своих убийц, Херне не оставляет опасной забавы и продолжает беспокоить места, где совершилось предательство, до скончания века. Здесь можно вспом­нить и «Дикую Охоту короля Стаха», прославленную популярным художественным фильмом 80-х годов. Белорусское предание, став­шее основой для сюжета фильма, весьма близко к его кельтским аналогам, хоть и появилось на славянской земле.