Голубая цапля - Цецилия Вейт Джемисон

Пепси не могла оторвать глаз от дома, так страстно ей хотелось посмотреть еще раз на девочку. Она была уверена, что все трое осмотрят дом и выйдут оттуда. Однако молодой человек распахнул настежь все двери и окна с таким видом, будто он распоряжается здесь, как у себя. Женщина в черном сняла шляпу с вуалью, повесила ее и широкополую детскую шляпу на крюк, вбитый в стену у ближайшего окна. Девочка же минут пять спустя вышла на боковую галерею, неся что-то в руках. Как Пепси ни вытягивала шею, как она ни приподымалась с кресла, забывая о своих больных ногах и спине, ей никак не удалось рассмотреть, что держит ребенок на руках.

— Это котенок, — говорила про себя Пепси. — Нет! Собачка? Нет, и не собачка! Должно быть, птица: я вижу, как она трепещет крыльями. Птица, птица и большая! Престранной породы птица! Что это значит? — продолжала рассуждать про себя убогонькая, вся красная от волнения и сильного любопытства.

Незнакомая девочка села на ступеньки лестницы галереи, нежно прижимая к себе птицу и поглаживая ее перышки.

— Ну, значит, — думала Пепси, — дом за ними, иначе они не стали бы открывать окна и развешивать свои вещи. Ах, как я была бы рада…

В эту минуту по мостовой загромыхали колеса и к дверям нанятого дома подкатил громадный перевозочный фургон, сверху донизу набитый сундуками, мебелью и дорожными мешками.

Пепси с напряженным вниманием следила за разгрузкой фургона. Вдруг в комнату влетела, как вихрь, «Мышка». Короткие косички ее курчавых волос торчали в разные стороны. Улыбаясь до ушей, она скалила свои зубы, глаза ее так и сверкали от восторга. Она сидела на улице, на скамейке перед домом, увидела приезжих и поторопилась доложить своей маленькой приятельнице о необычайной новости.

— Мисс Пип! Мисс Пип! — затараторила она. — Кто-то нанял дом, что напротив нас, и сейчас туда переезжает. Я видела женщину в черном, мужчину и маленькую девочку. У нее желтые волосы и в руках длинноногий гусь. И как она с ним возится — верно, очень любит!

— Замолчи, «Мышка»! Ступай дело делать! — прикрикнула Пепси, чересчур увлеченная зрелищем на улице, чтобы слушать болтовню маленькой негритянки. — Точно я без тебя ничего не вижу. Поди лучше убери кухню: мама, того и гляди, вернется домой!

— Я убрала уже, все убрала, мисс Пип, и только что вышла отдохнуть на скамеечку перед домом, смотрю — она грязная-прегрязная. Позвольте мне ее теперь же вымыть, мисс Пип, я мигом все это устрою!

— Пожалуй, ступай, мой скамейку, — сказала, снисходительно улыбаясь, Пепси, — но помни, чтобы в кухне было все в порядке, когда вернется мама.

Такое происшествие, как появление новых жильцов, считалось настоящим событием на улице «Добрых детей». Пепси очень хорошо поняла, что выдумка «Мышки» — именно теперь мыть лавочку перед домом — была невинной хитростью: ей просто хотелось поглазеть на новых жильцов.

Наконец мебель и разные другие вещи были внесены в комнаты. Оставались два больших сундука, которые пришлось не без усилия втаскивать во входную дверь.

Как только фургон разгрузили и он уехал, входную дверь дома захлопнули и заперли изнутри. Зрители все разошлись, но Пепси с наблюдательного своего пункта продолжала следить за движениями приезжих. Она видела, как Эдраст вышел со двора, неся в руках корзину, и решила, что он пошел на базар. Она видела, как дама в черном навешивала кружевные занавески на одно окно, и тотчас уверила себя, что приезжие устраивают себе гостиную. Одна штора оставалась поднятой до позднего вечера, а другую так и не поднимали.

Наступил вечер. Пепси забыла о своих конфетах, но мать не побранила ее, и даже «Мышке» ничуть не досталось. Маделон было понятно невольное увлечение девочек новыми соседями. На следующее утро Пепси проснулась ранее обыкновенного и до такой степени торопилась усесться на обычное свое место, что едва дала матери время одеть ее. Выглянув на улицу, она убедилась, что двери и ставни у соседей еще заперты.

Но вот поднялась штора в правом окне; как раз посреди стекла вывесили курьезное объявление. В рамку был вставлен кусок белого картона, на котором было неграмотно написано красными чернилами:

«Тонкое мытье здесь делается, и заказы всех сортов»

Прочитав это объявление, Пепси успела рассмотреть, что внутри комнаты стояли столы с наваленными на них кусками кружев и кисеи, картонками, грудами детских нарядных платьиц, фартучков, дамских воротничков, манжеток и носовых платков. Ближе к окну был придвинут длинный стол, на котором аккуратно лежали бумажные катушки для швейной машины, пуговицы всевозможных размеров, тесемки, мотки шерсти, свертки лент — словом, хороший запас мелкого товара, необходимого для женского туалета.

Приводя в порядок весь свой товар, дама в черной юбке и свежей белой кофточке самодовольно осматривалась, стараясь придать комнате еще более нарядный вид. Ей оставалось только ждать заказчиков, которые не замедлят явиться.

Теперь только, впервые по смерти молодой вдовы в Грэтне, мадам Жозен вздохнула свободно и почувствовала, что стоит наконец на твердых ногах. Все так именно устроилось, как предсказывал Эдраст: молодая мать покоилась в склепе, а малютка дочь была слишком мала для того, чтобы сообщить какие-нибудь сведения о своей семье; она даже не помнила ни имени, ни фамилии родителей, потому что после тяжелого тифа память сильно ей изменила, и она ничего не могла рассказать о своей прежней жизни. Девочка до того стала слаба и апатична, что ее ничто не интересовало, кроме голубой цапли, с которой она никогда не расставалась. Сознавала ли она свою страшную потерю, горевала ли о матери — мадам Жозен не могла решить. В первые дни по выздоровлении она беспрестанно звала мать и плакала. Боясь, чтобы ребенок вторично не занемог, Жозен, нежно лаская малютку, принималась уверять ее, что мама уехала куда-то ненадолго и оставила ее с тетей Полиной, велела быть ей умницей, слушаться и любить тетю, пока мама не вернется.

«Леди Джэн» слегка отталкивала от себя Жозен, пристально и как будто строго всматривалась в улыбающееся лицо хозяйки, но никогда ей ничего не отвечала. Девочка совсем не забыла прошлого, как это воображала Жозен, и не верила ни одному ее слову, но мозг ее еще плохо работал, и она неясно соображала, что такое с ней творится. Сомневалась ли она в выдуманной истории или тосковала — никто этого не мог угадать. Она оставалась невозмутимо спокойной и послушной. Смеяться она как будто отвыкла