Голубая цапля - Цецилия Вейт Джемисон

Через час Жозен с сыном сидели уже в кухне, ужиная и дружески болтая, а больная и девочка крепко спали в это время в отведенной им комнате.

ГЛАВА З

Последние дни в Грэтне

Но до этого мать и сын забрались в кухню, притащили туда дорожный мешок приезжих и принялись рыться там, чтобы посмотреть, что в нем уложено. Белье, разные принадлежности туалета, квитанции на получение багажа, пассажирские билеты — все это оказалось налицо, но ни писем, ни записок, ни карточек, ни счетов, ничего подобного не было, и только монограммы «J. С.», которыми были помечены белье и серебряные принадлежности туалета, свидетельствовали, что все уложенные в мешки вещи принадлежат одному и тому же лицу.

— Не лучше ли мне захватить с собою теперь же багажные квитанции? — сказал Эдраст, вставая и пряча в карман жилета свернутые бумажки. — Если больная очнется, ты можешь ей сказать, что им понадобятся платья и что мы нашли необходимым вытребовать сундуки. Так, что ли, обстоит дело? — спрашивал сын у матери, многозначительно улыбаясь.

Мадам Жозен, ничего не отвечая, с озабоченным видом заперла опять мешок и начала торопить сына:

— Скореє, скореє привези доктора! Я так боюсь за бедную женщину. Того и гляди, девочка проснется и расплачется, увидя, что мать все в том же положении.

Эдраст проворно оделся и побежал к перевозу.

Через полтора часа он возвратился в сопровождении доктора Дебро.

Доктор, осмотрев больную, уверил, что опасности нет.

— У этой женщины сильная лихорадка, — прошамкал старичок, — надо серьезно ею заняться. Лежать долго она не будет. Кризис должен скоро наступить. Я сделаю все, что возможно, для ее спасения.

Он прописал лекарство и, преподавая нужные наставления относительно ухода за пациенткой, все время гладил золотистые волосы малютки Джэн, которая, проснувшись, не сводила глаз с матери.

Вскоре после ухода доктора к крыльцу подъехала телега с двумя сундуками, и Эдраст при помощи рабочих втащил этот тяжелый багаж во вторую комнату рядом со спальней.

Телега с рабочими уехала, зеленая дверь захлопнулась и как будто поглотила последние следы бедной матери и ее ребенка, точно исчезнувших для всего мира.

Доктор Дебро продолжал свои визиты и каждый раз уезжал с более и более встревоженным лицом. Он убедился, что положение больной безнадежно. У него сердце болело за малютку дочь.

Бледная, молчаливая девочка по целым дням сидела на кровати подле матери с выражением тяжелого горя на лице.

Жозен как-то заметила девочке, что матери необходимо полное спокойствие. Трогательно было видеть, как малютка себя во всем сдерживала, — по целым часам она сидела, почти не двигаясь, не выпуская руки матери из своей.

Нельзя было упрекнуть мадам Жозен в недостатке заботливости о своих постояльцах. Она с неутомимым усердием ухаживала за больной и за ее малюткой дочерью и мысленно восхищалась своим самоотвержением.

— Ну кто, кроме меня, способен так лелеять больную, так баловать ее ребенка? Я считаю их своими, — твердила она сыну. — Беспомощные, безродные, они только во мне одной и нашли опору. Они положительно мои, мои!

И, тешась этим самообольщением, мадам Жозен хотела непременно себя уверить, что она действует без всякой корыстной цели.

Дней двенадцать спустя после приезда молодой матери с ребенком по узкой улице Грэтны, по дороге к перевозу двигалась скромная погребальная процессия. Встречные сторонились и внимательно оглядывали Эдраста Жозена, одетого с иголочки и сидевшего с доктором Дебро в открытой коляске, единственном экипаже, следовавшем за гробом.

— Это какая-то иностранка, родственница мадам Жозен, — говорили в толпе, — она приехала недавно из Техаса с маленькой дочкой, а вчера умерла. Вчера же ночью, говорят, и девочка свалилась и лежит без памяти. Вот отчего не видно мадам Жозен. К ним в дом страшно зайти. Старик доктор говорит, что такого рода горячка заразительна.

Когда Эдраст вернулся с похорон, он нашел свою мать сидящей в качалке подле кровати, где в полном беспамятстве лежала «леди Джэн». Волнистые волосы ее рассыпались по подушке. Синие круги под глазами и яркий горячечный румянец на щеках служили верным признаком, что ребенок заразился тифом от матери.

Мадам Жозен, разряженная в самое лучшее черное платье, не осушала глаз все утро. При появлении сына в дверях спальни она бросилась к нему и разрыдалась:

— О, милый друг мой, мы погибли! Какие мы несчастные! Как мы наказаны за доброе дело! Беру к себе в дом совсем незнакомую больную, ухаживаю за нею, как за родной, хороню в своем фамильном склепе — и вдруг заболевает девочка! Доктор Дебро говорит, что это повальная горячка, что мы оба с тобой заразимся и умрем!

Вот что значит делать добро!

— Пустяки, маменька! Зачем видеть все в черном цвете! Старик Дебро, вероятно, напутал. Может, горячка совсем и не заразительна. Лучше более никого к себе не принимать; да к нам, впрочем, из страха никто и не придет. Я на время переселюсь в город, а к тебе горячка не пристанет. Пройдет несколько дней — увидим, выздоровеет девочка или умрет, и тогда мы отсюда переедем и устроимся где-нибудь в другом месте…

— Хорошо, мой друг! — сказала, отирая слезы, Жозен, успокоенная словами сына. — Никто не имеет права сказать, что я не исполнила своего долга относительно покойной. Буду теперь ухаживать, сколько сил хватит, за девочкой. Тяжело, конечно, в такую жаркую погоду сидеть взаперти, но я отчасти рада, что малютка без сознания. Сердце разрывалось у меня, когда я наблюдала, как она убивалась по матери…

ГЛАВА 4

Горбунья Пепси