Лужайкина месть - Ричард Бротиган

Вообще-то мой друг не относится к сентиментальным людям. «Тупая дохлая псина! — говорил он самому себе, подходя к могиле. — Проклятая дохлятина!»

— Но я это сделал, — рассказывал он мне. — Я похоронил пса вместе с ковриком, и даже сам не знаю, почему. Этот вопрос я буду задавать себе вечно. Иногда зимой, когда ночью льет как из ведра, я думаю о коврике в могиле, обернутом вокруг дохлого пса.

Звучит, как церковная музыка. Мой друг только что вернулся из Нью-Йорка, где для него печатала машинистка Эрнеста Хемингуэя.

Он преуспевающий писатель, так что взял и нашел абсолютно лучшую, и ею оказалась женщина, которая печатала для Эрнеста Хемингуэя. От одной только мысли об этом захватывает дух, а легкие застывают в немом мраморе.

Машинистка Эрнеста Хемингуэя!

Воплощенная мечта любого молодого писателя: руки подобны клавесину, совершенное напряжение взгляда — и вслед за этим глубокий цокот пишущей машинки.

Он платил ей пятнадцать долларов в час. Больше, чем получает водопроводчик или электрик.

$120 в день! машинистке!

Он говорил, что она делает всё. Отдаешь ей рукопись, а назад получаешь чудо: восхитительно правильную орфографию и пунктуацию, такие прекрасные, что слезы наворачиваются на глаза, абзацы, подобные греческим храмам, и она даже заканчивает за тебя фразы.

Она — Эрнеста Хемингуэя

Она — машинистка Эрнеста Хемингуэя.

Давным-давно в Сан-Франциско жил-был человек, который по-настоящему любил в жизни все изысканное, особенно поэзию. Любил хорошую строфу.

Он мог позволить себе такую склонность, то есть не обязан был работать, поскольку получал щедрое пособие — проценты с капитала своего деда, которые тот вложил в 1920-х годах в частный сумасшедший дом, весьма доходное предприятие в Южной Калифорнии.

Выгодное дельце, что называется, к тому же — в долине Сан-Фернандо, прямо возле Тарзаны. Одно из тех заведений, что вовсе не похожи на сумасшедший дом. Совсем другой вид: вокруг цветы, в основном — розы.

Чеки приходили по 1-м и 15-м числам каждого месяца, даже если в те дни почту не доставляли. У человека был чудесный дом в Пасифик-Хайтс, и он мог гулять по городу и покупать стихи. Он, разумеется, никогда не встречался с живым поэтом. Это все же было бы немножко чересчур.

Однажды он решил, что его любовь к поэзии невозможно выразить, просто читая стихи или слушая, как их читают поэты на грампластинках. Он решил удалить из дома всю сантехнику и заменить ее поэзией. Так он и сделал.

Он отключил воду, убрал трубы и поставил на их место Джона Донна. Трубам это не слишком понравилось. Вместо ванны установил Уильяма Шекспира. Ванна не понимала, что происходит.

Он снял кухонную раковину и заменил ее на Эмили Дикинсон.[19] Кухонная раковина могла только изумленно озираться. Он убрал раковину из ванной и поставил туда Владимира Маяковского. Раковина из ванной разразилась слезами, хотя вода была перекрыта.

Он убрал водонагреватель и заменил его стихами Майкла МакКлюра.[20] Водонагреватель чуть не лишился рассудка. Наконец, он снял унитаз и заменил его второстепенными поэтами. Унитаз вознамерился эмигрировать.

Настало время посмотреть, как это все работает, — насладиться плодами удивительных трудов. По сравнению с ними несерьезная авантюра уплывшего на Запад Христофора Колумба представляется унылой тенью. Он включил воду и обозрел лик своей мечты, воплощенной в реальности. Он был счастлив.

— Пожалуй, приму ванну, — сказал он, собираясь отпраздновать. Он попытался подогреть Майкла МакКлюра, чтобы принять ванну в Уильяме Шекспире, но случилось не совсем то, что он планировал.

— Ну, тогда можно вымыть посуду, — сказал он. Он попытался помыть тарелки в «Напиток пригубила дивный» и обнаружил, что между этим напитком и кухонной раковиной — большая разница. Отчаяние уже было в пути.

Он попробовал сходить в туалет, и второстепенные поэты не справились совершенно. Пока он сидел, пытаясь покакать, они сплетничали о своих карьерах. Один написал 197 сонетов о пингвине, которого видел однажды в бродячем цирке. В этом материале ему мерещилась Пулитцеровская премия.[21]

Внезапно человек осознал, что поэзия не заменит сантехники. У него, что называется, открылись глаза. Он решил немедленно поснимать все стихи и вернуть на место трубы вместе с раковинами, ванной, водонагревателем и унитазом.

— Ну что поделаешь, не вышло, — сказал он. — Придется опять ставить сантехнику. Стихи убирать. — А что еще было делать — он остался гол в безжалостном свете провала.

Но тут он столкнулся с еще бульшими проблемами, чем вначале. Поэзия убираться не желала. Ей очень понравилось занимать место бывшей сантехники.

— Мне очень идет быть кухонной раковиной, — сказала поэзия Эмили Дикинсон.

— Мы прекрасно смотримся унитазом, — сказали второстепенные поэты.

— Мы — великолепные трубы, — сказали стихи Джона Донна.

— Мы идеально нагреваем воду, — сказали стихи Майкла МакКлюра.

Владимир Маяковский пропел из ванной новые вентили, это были вентили по ту сторону страданий, а стихи Уильяма Шекспира только улыбались.

— Это мило и классно, — сказал человек. — Но мне нужна сантехника, настоящая сантехника. Вы обратили внимание, что я подчеркнул слово «настоящий»? Настоящий! Стихи этого просто не могут! Посмотрите в глаза реальности, — сказал человек стихам.

Но стихи отказались уходить.

— Мы остаемся.

Человек сказал, что вызовет полицию.

— Валяй, упрячь нас в тюрьму, невежда, — в один голос сказали стихи.

— Я позвоню пожарным!

— Инквизитор! — завопила поэзия.

Человек начал драться со стихами. Дрался он впервые в жизни. Он дал по носу поэзии Эмили Дикинсон.

Разумеется, к человеку не торопясь подошли стихи Майкла МакКлюра и Владимира Маяковского, сказали по-английски и по-русски «Так не пойдет» и спустили его с лестницы. Он все понял.

Это случилось два года назад. Сейчас человек живет в ИМКА в Сан-Франциско, и ему там нравится. Он дольше всех сидит в ванной. Отправляется туда ночью и разговаривает сам с собой, не зажигая света.

Когда я впервые проходил мимо, это была обыкновенная контора — со столами и пишущими машинками, картотеками, телефонами, которые звонят, и людьми, которые снимают трубки. Там работали полдюжины женщин, но ничто не отличало их от миллионов конторских служащих Америки — и ни одной хорошенькой мордашки.

Мужчины, работавшие в конторе, были приблизительно среднего возраста без малейшего намека на то, что в юности они были красивы или вообще были в юности. Имена таких людей забываются сразу.

Они делали то, что и должны делать люди в конторе. На окне или над дверью не висело никаких табличек, поэтому я так никогда и не узнал, чем все эти люди занимаются. Может, филиал большого предприятия, что находилось где-нибудь в другом месте.

Эти люди, похоже, знали, что им делать, так что я перестал о них думать, просто дважды в день проходил мимо: по дороге на работу и по дороге с работы домой.

Прошел год или около того, а контора не менялась. Те же люди и некая деятельность — просто еще одно местечко во вселенной.

Но в один прекрасный день я шел мимо них на работу и вдруг увидел, что все работавшие там обычные женщины, исчезли, пропали, будто сам воздух предложил им новые должности.

Они исчезли без следа, а вместо них явились шесть очень хорошеньких девушек: блондинки, брюнетки и еще, и еще, разнообразные хорошенькие лица и фигуры, восхитительная женственность того и этого, изящная одежда, что сидит как влитая.

Большие дружелюбные груди и маленькие чудные грудки, и попки, соблазнительные все до одной. В какой угол конторы ни посмотри — везде находилось нечто чудесное в форме женщины.

Что случилось? Куда делись прежние женщины? Откуда взялись эти? С виду — не из Сан-Франциско. Кто это придумал? Может, таков окончательный замысел Франкенштейна? Боже мой, так мы все ошибались!

И вот уже год пять дней в неделю я хожу мимо конторы и пристально вглядываюсь в окно, пытаясь разобраться: откуда взялись эти красотки, занятые тем, чем там они занимаются.

Интересно, может, жена босса, — который из них босс, кто бы он ни был? — умерла, и все это — его месть за долгие пресные годы, сведение счетов, я бы сказал, или, может, ему просто надоело смотреть по вечерам телевизор?

Ну, или что произошло, я не знаю.

Девушка с длинными светлыми волосами говорит по телефону. Миловидная брюнетка убирает что-то в картотеку. Девушка с безупречными зубами, похожая на капитана болельщиков, трет что-то ластиком. Экзотическая брюнетка несет через контору книгу. Таинственная малютка с очень большой грудью закатывает лист бумаги в пишущую машинку. Высокая девушка с восхитительным ртом и великолепным задом приклеивает марку на конверт.