Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции - Роман Солнцев

– Оскорблять никому себя не позволю! – проскрежетал он.

– А зачем, падла, дерешься?! Сейчас мы тебя упакуем!.. – И прокурор заорал на Игоря: – Я сказал, зови охрану или давай сотик, я ему, сука, сам устрою экскурсию по Сиречи!

Напуганный Игорь моргал, как ребенок.

– Петр Васильевич… Михаил Михайлович… давайте успокоимся. А где Толя?

Мыча непонятные ругательства, кавказец кивнул за дверь.

– Этот его ударил, – сказал он наконец, сверкнув парой золотых зубов и показывая ногой на сидящего на полу младшего Калиткина.

Южанин выглядел цивильнее всех, потому что был в плавках, а прочие, суетясь и одергивая друг друга, поматывали смешно гениталиями. Углев в который раз пожалел, что пришел сюда. Сам он, кстати, плавок здесь не снимал.

Видя, как перепуган Игорь Ченцов, Валентин Петрович предложил:

– Во-первых, вытащите Анатолия… опасно оставлять в жарком месте…

– Он в джакузи, – поморщился прокурор. И схватил Игоря за ухо: -

Есть у тебя телефон или что?!

Валентин Петрович поднял руку – и странно, все замолчали, глядя на нее. Привыкли к тому, что неожиданно может появиться какое-нибудь оружие? Или все же уважают учителя?

– Скажите, – все так же тихо продолжал Углев, – что случилось? Чем вас обидел гость? Может быть, сказал что-то такое, что вы неверно поняли? Например, у болгар, когда говорят “да”, наоборот мотают головой, как если бы хотели сказать “нет”. – Валентин Петрович намеренно говорил как можно более спокойней и пространней.

Прокурор, яростно запахиваясь в халат, зло прохрипел:

– Ну уж нет! Он внаглую надумал нас покупать. Мне говорит: сколько ты стоишь, чтобы спокойно спал. Я ему: стою дешево, только семь грамм свинца… если прямо в сердце… а вот золотом – у тебя и у твоих сородичей столько говна не наберется.

– А он говорит “наберется”, – проскулил с пола Федя Калиткин.

– Он мне показал член, я ударил, – буркнул Чалоев, швыряя в угол железку. – Но стукнул я кулаком. Это я уже потом, когда они вдвоем на меня. Нечестно.

– А вы там, на Кавказе, когда толпой на одного и ножом режете, честно?! – завизжал Федя, вскакивая и пытаясь схватить за горло

Чалоева. Тот поддел милиционера коленом, и милиционер, скуля, снова сполз на пол.

– Перестаньте! – попросил Углев. – Не надо друг друга оскорблять, – и угрюмо посмотрел южанину в узкие мазутные глаза. – Почему вы так?

Зачем покупать людей? Работайте, живите. Неужто вам кто мешает?

– А не мешают? – процедил южанин. – Вы пробовали хоть раз открыть дело? У вас в России… – и, поймав злобный взгляд Петра, поправился:

– у нас в России шесть инстанций, и все с протянутой рукой. Лучше я заплачу одному, но много, да? Но меньше нервов потрачу, да?

– А лучше уматывай отсюда, – прохрипел милиционер, отползая в сторону и поднимаясь с колен. – Мы тебе жить не дадим, падла.

Тот ухмыльнулся.

– Это я тебе не дам, – сказал он. – Мамой клянусь, ты больше даже девушкам не будешь показывать свой член…

– Угроза действием, – хладнокровно констатировал прокурор. Он сел к столу и налил себе воды. – Давай-давай. А я прямо сейчас запишу.

– Ты сам умный, а брат у тебя дурак, – хладнокровно отвечал южанин.

– Не надо начинать войну, я тут не один.

Из парной вышел наконец Толик, он был совершенно спокоен, словно спал и проснулся.

– Всё фильтруем базар? – и обращаясь к Игорю: – Не мшись, все будет тихо. Миша, перестань. Ты в гостях, разве в гостях так ведут себя?

Южанин махнул волосатой рукой и стал одеваться. Толик улыбнулся прокурору.

– Юмору не понимаешь? Зачем ему тебя покупать? Он работает в моей системе… ну, обобрали его раза два менты, пожарные, СЭС… так всех обирают. Он с отчаяния ляпнул.

Южанин покачал головой.

– Не защищай меня. Я не один.

В его голосе слышалась явная угроза. И Углев неожиданно мягким голосом обратился к нему:

– Но жить так разве можно? Все время на ножах? На раскаленных углях?

У вас есть жена? Вы ее любите?

– Да они к ним как к рабыням относятся, – не удержался прокурор.

– Неправда, – сказал Углев. – Я не знаю, какой вы, Миша, национальности… но, так или иначе, вам близок Восток… Саят Нова, великий поэт, писал, а кстати, он писал на армянском, грузинском и азербайджанском:

Лицо твое, сказал бы перс, второе солнце и луна.

Окутав шалью тонкий стан, ты золотом оплетена.

Художник выронил перо, рука виденьем сражена.

Не ради ли любимых женщин работаем, а затем и ради наших детей?

Жизнь прекрасна, но так хрупка. Если вы кровью ближе к персам, к арабам, вспомните Омара Хайяма.

Не избежать конца пути земного, вели же принести вина хмельного.

Глупец, ведь ты не золото, тебя, раз закопав, не откопают снова.

Стоит ли, Михаил, терять время на распри, не лучше ли договариваться на человеческом языке и праздновать нашу жизнь? Если вы аварец, вы знаете, у Расула Гамзатова был мудрый отец.

– Я не аварец, – проворчал наконец Чалоев.

– И все-таки послушайте, что он писал:

Воду радостей живых, ту, что старит молодых, молодит совсем седых, будем пить и не пьянеть.

Или вы балкарец? У Кайсына Кулиева есть строки:

Как пахнет трава на родимой земле, не в моей позабыть это воле.

Слушал в дальней дали, в полуночной мгле, как шумят мои сосны в Терсколе.

А вот дивная песня чеченцев. Конечно, я читаю только перевод:

Мы родились той ночью, когда щенилась волчица, а имя нам дали утром под барса рев заревой.

А выросли мы на камне, где ветер в сердца стучится, где снег нависает смертью над бедною головой.

Наступила тишина. Южанин сидел, опустив голову, закрыв глаза рукой.

– Товарищи, господа! – обрадовался внезапному перемирию Ченцов. -

Давайте выпьем. Вон же как Омар Хайям сказал.

– В другой раз… – Чалоев поднялся и протянул руку Углеву. – Спасибо.

Не знал, что так далеко от родных мест встречу настоящего человека,

– и кивнул хозяину: – Спасибо. В другой раз, – и вышел из предбанника.

Одевшийся Толик мигнул синими глазами всем:

– Не залупайтесь, он хороший мужик…

– Чем же он хорош? – рыкнул снова прокурор. – Гнать его отсюда.

– А у него паспорт российский.

– Знаем мы!.. – заверещал младший Калиткин, натягивая рубаху. -

Братан прав!

Толя пожал руку Ченцову, Углеву и удалился следом за Чалоевым.

Не отзываясь ни на какие призывы хозяина бани (сейчас же в доме готовят ужин!), быстро сорвались и уехали, судя по звуку, на двух машинах угрюмые братья Калиткины. И молчавший весь вечер в углу

Кузьма Иванович поднялся и сиплым басом объявил:

– Я – старик, не влезаю в эти дела. Ты, Валентин Петрович, всегда людей любил… – и, хмыкнув, добавил: – А приходил час: отворачивался, как от столба.

Углев почувствовал, как краснеет.

– Что ты такое говоришь, Кузьма Иванович?!

– Говорю!

– Это ж неправда!.. Я отворачивался, когда человек совершал поступок, несовместимый с нравственностью…

– А сам всегда совершал поступки совместимые?

Хозяин бани засуетился рядом:

– Господа!.. Старики!.. Да что вы, а?! Еще ссориться начнете?!

Ангелов нету в природе, а вы оба замечательные люди. Идемте же, сейчас покушаем… посидим… музыку послушаем…

Покачав головой, играя пальцами в дрянненькой прилипшей рыже-белой бороде, как в ладах гармони, бормоча благодарные слова, старик, пятясь, ушел.

Да что он такое тут нес?! А, да ладно. Углев-то помнит, кто от кого отворачивался.

Но сейчас деваться было некуда. И пришлось Валентину Петровичу одному-единственному из недавних гостей плестись по длинным переходам, по плитке и коврам в зал – за стол с хозяином дома, молодым бизнесменом.

– Ну как? – спросит часа через два жена у мужа. – Красная и черная икра? Еще что?

Углев только скривится, все там у Ченцова было на столе. И глухарь, и осетр… мог бы, кстати, и жену Валентина Петровича пригласить -

Мария любит рыбу. Но мальчишник есть мальчишник. Впрочем, за длинным столом, полном яств, кроме бизнесмена и учителя, вяло расположились также дети Игоря Владимировича: коротко остриженный белокурый юноша с оцепенелым взглядом и юная девица с пятью или шестью ниточками жемчуга на тонкой шее, та самая Ксения, которой Валентину Петровичу надлежало в ближайшее время давать уроки.

11.

Договорились, что она будет приходить на дачу Углевых вечерами в среду и пятницу (это ей удобнее: квартира-то Углевых в городе, а машину ей еще не доверяли). Ксения оказалась в общении чрезвычайно робкой, речь у нее несколько невнятная: девочка шепелявит и сама знает об этом, стесняется, отворачивается, играя смущенной улыбкой, и от этого еще больше шепелявит. Как с этим дефектом бороться? Он остался с детства, когда ей нравилось, как маленькой куколке, смешно лепетать. Но главное – что она знает? И хочет ли сама больше знать?

Улыбаясь гостье улыбкой едва ли не до левого уха, очень мягко, осторожно Валентин Петрович спросил при первой встрече: