Стрелы Перуна - Пономарев Станислав Александрович

— Вот и зарежешь его на судном поединке, как время придет. — Князь показал пальцем на Бортю-охотника.

— А ча? И зарежу.

— Ну вот и славно. А покамест в порубе[32] под конюшней моей посидишь. Не обессудь. Не то ведь ты опять в лес утечешь новую ватагу сколачивать да люд честной резать.

— Да язмь... — опешил Кистень.

— Эй, отроки! В поруб его. Кормить и поить, как меня. Дышать же давать через раз. А как день придет — поставить его супротив Борти-смерда на судном поединке, — и, обернувшись к разбойнику, пояснил: — Честь быть в дружине моей заслужить надобно. Я все вины с тебя сложил, радуйся. А как повалишь обидчика моего, вот честь себе и заслужишь. А теперь иди покамест.

Глава пятая

Козни высокой любви

Ночь глядела в широкие окна царского дворца по-зимнему яркими холодными звездами. Кралась среди них олная луна и источала загадочный свет на черную землю. Тихо в столице Византии Константинополе. Спит Базар Мира. Закрыт на ночь Золотой Мост из Европы в Азию.

Тишина отнимала волю у дозорных, приклоняла могучих воинов к перилам и столбам каменных веранд или исполинским зубцам сторожевых башен. В таинственном полумраке воины казались блестящими истуканами, опасными и страшными, но неживыми. Сон, родной брат Ночи и Тишины, как царь или бог, заставлял склонять головы, закрывать глаза и пребывать в тревожном блаженстве. ..

В черной тени канала перед нижними окнами дворца скользнула стремительная тень, бесшумно метнулась к стене и исчезла. Дозорный воин ничего не заметил. Тишина ничем не нарушилась: никто не закричал, не позвал на помощь. Наверное, кто-то ждал вероломного. Или он был так скор и силен, что расправился с намеченной жертвой внезапно и бесшумно.

Ночь хранит свои тайны, и только день раскрывает их, если только... хотя бы один обладатель сокровенного желал сделать тайное явным. Скоро заре быть. Над Константинополем — четыре часа пополуночи...

В темном и мрачном в ночи коридоре стояли стражи из личной охраны императора Никифора Фоки. Этот коридор вел в покои царицы ромеев. Исполинского роста воинов набирали в гвардию со всех концов земли. Им хорошо платили: а что еще нужно искателям приключений?

Пол около резной двери императорской опочивальни застлан толстыми паласами. Здесь страж не дремал. Он бодро отмеривал шаги, и если бы не ковры — поступь его по каменным плитам всполошила бы весь дворец, ибо тишина стояла такая, что, казалось, ее можно было потрогать.

В проемы террасы проблескивала гладь залива, угадывались хищные тени боевых византийских трирем[33].

Что-то вдруг отвлекло внимание дозорного. Воин прислушался, ему почудился грохот упавшего тела за резной дверью: там жили евнухи-служители и воины-скопцы — внутренняя охрана царской спальни. Могучий страж подошел к двери, приложил ухо. Ему показалось, кто-то там стонет. Исполин решительно взялся за бронзовое кольцо. Но... вопреки правилам, дверь оказалась запертой изнутри. Страж встревожился не на шутку. Стучаться он не стал. Будучи человеком действия, великан ударом ноги сокрушил препятствие и ступил в полутемное помещение: стражи-скопцы и служители вповалку лежали на полу и по углам. Дозорный не стал выяснять, живы они или только спят, а сразу же в два прыжка оказался перед входом в спальню императрицы. И эта дверь оказалась запертой изнутри. С ней царский стражник поступил так же, как и с первой. Шаг... и он оказался в запретном помещении. Ретивый служака не думал о возмездии: он с ужасом смотрел на парчовый балдахин, чуть освещаемый канделябрами. Дозорный был уверен, что с царицей случилась беда, и решительно шагнул вперед. Стремительная тень метнулась к нему, сверкнула узкая молния. Воин уклонился, могучими руками схватил напавшего, поднял над головой и швырнул неизвестного в окно, в ночь. Зазвенели, осыпавшись, стекла. Слышно было, как возмутилась шумно и успокоилась вода в невидимом канале за окном. Для исполинской силы царского охранника противник показался не тяжелее петуха.

Отбив нападение, воин с ужасом смотрел на кровать: теперь он был уверен, что императрица зарезана. Страж сделал неуверенный шаг к ложу и... в этот миг балдахин откинулся!

Фесфано, прекрасная и божественная, стояла перед ним и в свете слабомерцающих свечей казалась бесплотной и невесомой.

— О, Россланд, — возник немного испуганный, чарующий голос сирены, — ты подоспел вовремя. Негодяй пробрался через окно и хотел задушить меня. О-о, мне страшно. Подойди ко мне, мой Геракл, защити свою Деяниру!

Еруслан, или Россланд, как на греческий манер назвала его Фесфано, стоял и хлопал ресницами, ничего толком не понимая. Вот уже два месяца он по приказу спафария манглавитов[34] Анемаса охранял покои царицы.

Женщина ослепительной красоты очаровала могучего русса и с первого же дня иссушающим жаром любви отняла у него разум и волю.

О том ли он думал, когда три года назад пришел под стяг царя Романии? О том ли он думал, сражаясь с арабами в жестоких сечах во славу Царьграда? О том ли он думал, когда всего с пятью десятками товарищей в горном ущелье острова Крит прикрывал отход всего войска Никифора Фоки — нынешнего императора? Тогда царь-полководец назвал его спартанцем и поставил телохранителем при собственной особе.

Высоко нес славу русского оружия богатырь Еруслан. И вот не заметил, как очутился в сладком плену у слабой женщины. В объятиях Феофано прославленный воин терял разум, был неуемен в страстях и безрассуден в стремлении к ним.

Сейчас Еруслан не знал, что и подумать. Он твердо полагал, воинственного супруга царицы не могло быть здесь... Да и к чему тут всякие тайны с бесчувственными стражниками-скопцами и нападением на него неизвестного злоумышленника. Случись в спальне Никифор, даже тайно — кто их поймет, этих императоров, — Еруслан скорее всего был бы уже мертв. Да и далеко отсюда владыка Царьграда: Никифор-воин вот уже две недели встречал войска стратиотов[35], созванных в гавань Фессалоники для предстоящего морского похода на остров Крит. Император считал, настала пора отобрать благодатную землю у арабов... Поэтому неожиданный незнакомец не показался руссу случайным посетителем царских покоев, тем более что Феофано не ждала сегодня Еруслана. Царица знала, спафарий поставил на почетный пост свирепого и неподкупного женоненавистника перса Джаги. Но она даже не предполагала, что Джаги упросил Еруслана заменить его в ночном дозоре.

Не было равного по силе руссу ни одного богатыря во всем византийском войске. Никто не осмелился бы позвать его на поединок. Но... сейчас противником всепобеждающего исполина была женщина, прекрасная Феофано — дочь кабатчика в прошлом и всемогущая царица Романии в настоящем.

Легенда говорит, и Одиссей тоже был знатным богатырем. Чтобы услышать пение сирен и не сгинуть в пучине морской, он велел привязать себя к мачте корабля и тем удовлетворил свое тщеславие и жив остался. Говорят, правда, после этого у Одиссея долго голова болела и он все время порывался вернуться назад. Да мало ли что говорят досужие люди. Сказывают, например: дурная привычка дорогу к беде мостит! Еруслан же, в отличие от легендарного Одиссея, к мачте привязан не был. А Феофано стоила целой стаи сирен...

Царица ослепительно улыбнулась, взяла с ночного столика золотой кубок с вином и проворковала:

— О мой избавитель, могучий страж мой Россланд, прими мой дар, и пусть мрачные мысли улетят от тебя прочь!

Еруслан принял дар, взгорев душой, единым духом осушил бокал, вытер русые усы.

— А сейчас, возлюбленный мой властелин, сними с себя это железо и обними меня...

Человек, выброшенный из окна царской опочивальни, удачно попал в середину канала.

— А мог бы шлепнуться на перила и тогда... Это надо же, какая силища... — смеясь, бормотал он, пока подкупленные часовые помогали ему выбраться на берег.