Шальмугоровое яблоко - Лев Успенский

Мария Венедиктовна вошла в спальню, как только за ушедшей хлопнула дверь на лестницу. Вошла одетая, в пальто. Став около двери, она уставилась черными глазами своими прямо в глаза мужа.

– Ну?! – с усилием, с надрывом выговорила она, видимо с великим трудом сдерживаясь.

– Манечка, что? – испуганно завозился на кровати Коноплев. – О чем ты… тоже? Почему?

Почему ты на меня так смотришь? Что случилось, в конце-то концов? Она глядела на него не отрываясь, и круглый, но в то же время властный подбородок ее странно вздрагивал от какого-то совершенно нового и для нее самой и для Коноплева чувства…

– Мне-то, – стискивая зубы, чтобы не разрыдаться, проговорила она наконец, – мне-то ты должен рассказать правду? Да или нет? Не помнишь? Не знаешь? Хорошо: бери свой проклятый дневник этот! На! Читай, наслаждайся… Клятвы давал, в любви признавался!.. Ребенок, видите ли, у него где-то есть… Принц он, изволите видеть!.. Ну и хорошо, и пожалуйста… Ты меня не первый год знаешь: я не кисейная дура, сцен делать не собираюсь. Скатертью дорога! Можешь хоть завтра отправляться к своим… Золотоликим… Света! Закрой за мной. Я поеду к дяде Пете…

Она сделала несколько шагов к двери, потом вернулась…

– Только не думай, Андрей, оправдывать все это психическим расстройством. Сумасшедшие, дорогой друг, таких увлекательных романов не пишут. Я пошла…

Оставшись один, Андрей Андреевич полежал несколько минут неподвижно. На него за последние полгода обрушилось столько, что этот вот разговор даже не слишком потряс его. «Ну что же, можно понять Мусю… А впрочем, какой ребенок? При чем тут „принц“?»

Протянув к стулу совсем ослабевшую от таких переживаний руку, он взял лежащий там блокнот. Да, блокнот был тем же самым. На его парусиновой корке было химическим карандашом написано: «А. Коноплев. Дневник № 2». Первая страница по-прежнему начиналась с грозного «обрыва»: «…зит неминуемая гибель!..»

На обороте обложки стояло московское магазинное клеймо: «Ильинка, 22». Всего досаднее, пожалуй, было как раз вот это: ведь он же ни разу в жизни не шел по Ильинке, не видел, какие там есть магазины… А вот…

Он хотел было позвать Светку, чтобы она включила ему лампу на тумбочке, но как раз в этот миг Светочка неслышно и робко вошла в спальню сама. Совершенно необычное выражение – ужас, недоверие, соболезнование, жалость, любопытство и восхищение были написаны на ее премиленькой и чуть-чуть вульгарной мордочке. «Мечта моряка», – посмеивался над ней Юрка Стришевский, нахал!

Не успел Андрей Андреевич произнести и полслова, как она бросилась к нему, прижалась к отцовской груди, заливаясь слезами, задыхаясь, бормоча что-то…

– Светочка, деточка… Что с тобой, дружок мой?

Она оторвала от его ночной рубашки свой в одно мгновение распухший от слез легкомысленный нос.

– Мне очень… мне его… очень жалко…

– Кого – его, маленькая? Кого тебе жалко-то?

– «Тук-кхаи» маленького… Братца! Мне его так жалко: ведь он же теперь наполовину сирота, правда? И потом… Папа, миленький! Я же никому не скажу, даже маме… Папочка! Расскажи мне все, не бойся… Все, все… Про нее… И – как ты был принцем!!!

Главбух «Ленэмальера» Коноплев не отнял руки от рыжеватых волос дочери. Продолжая поглаживать ее голову, он через нее смотрел на дверь столовой.

– Ф-ф-фу! – вздохнул он наконец. – Что ты скажешь? Действительно: «…зит неминуемая гибель!..» Так, значит, ты понимаешь, чему мать поверила? А я – клянусь тебе – нет! Тогда уж лучше сначала ты мне расскажи: что же вы узнали? Ведь я даже не успел тогда прочитать дневника этого… Как вы могли поверить, что я… Расскажи мне, а потом уж я тебе… Да, да… Все, чего тебе захочется…

ГЛАВА V

УЛИЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

«Среди уличных происшествий первое место занимают НАЕЗДЫ…»

Бедуин ЗАБЫЛ НАЕЗДЫ

Для цветных шатров…

М. Ю. Лермонтов

Разговор между Бедуином и его дочерью затянулся в тот вечер надолго. Когда он закончился, А. А. Коноплев запросил у Светочки пощады: он больше не мог.

Нет, ничего подобного – уход («исход!») Марии Венедиктовны не беспокоил его, разве что огорчал. Он знал жену: не первый раз, не последний! Смешно: обоим скоро по пятьдесят, оба друг друга любят… Да, может быть, это и не то, что, скажем, Светке представляется любовью, но нечто более сильное, чем такая вот «любовь»… Маруся не то что не уйдет от него, окажись он хоть капитаном Немо; она и его от себя не отпустит…

Нет, просто он должен был как-то одуматься, что-то «сделать с собой», приспособиться к совершенно новому самопониманию…

Вдруг оказалось, что разговор с дочерью переворачивает в его жизни, пожалуй, куда больше, чем все эти дневники и яблоки с древа познания… Дело в том, что вычитанное из дневника было и оставалось чем-то лежащим в темной области возможного. То же, что рассказала ему Светочка, было не только достоверным, но просто несомненным. Было сцеплением фактов. И не его, Бедуина, в этом вина, но он-то – действительно! – «забыл наезд», для своего «шатра № 8» в Красном переулке, бывшем Замятином…

До сегодняшнего дня он твердо знал в своей биографии такую страницу: в декабре какого-то года с ним стряслась чрезвычайная «неприятность». На Арсенальной набережной Выборгской стороны при повороте на нее с площади Ленина на пешехода Коноплева налетел шедший от Литейного моста и потерявший управление грузовик. Трехтонка. Коноплева швырнуло на мостовую, ему сломало ребро, повредило ногу и череп. Документы его – весь портфель со всем, что в нем содержалось, – потерялись во время этого происшествия.

Подобранный «скорой помощью» «неизвестный» несколько недель… нет, несколько месяцев (так, что ли, Светочка?..) пролежал в хирургическом отделении Военно-медицинской академии. Состояние его было крайне тяжелым (ты уверена в этом, Света?), травма весьма опасной. Почти все время пребывания в больнице он был без сознания, да и по возвращении домой приходил в нормальное состояние очень медленно, в течение долгих месяцев.

Что до него лично, то изо всей этой своей эпопеи он помнил – но зато с непередаваемой резкостью, болезненно-резко, так что старался не возвращаться к этим воспоминаниям, – только два момента.

Вот он, разобравшись не без труда в каких-то накладных по их грузам, загнанным по ошибке вместо товарной станции Октябрьского вокзала почему-то на Финляндский вокзал, пересекает площадь морозным декабрьским днем. Он выходит на набережную, хочет пересечь ее, видит несущийся сверху от моста грузовик, видит страшное в своей растерянности лицо шофера, пытается уклониться от удара, скользит, падает…

Все как бы останавливается на миг. Трамвай, спускавшийся с моста, замер. Портфель, который вырвался у него из руки при резком взмахе, с убийственной медлительностью, как в некоторых кинофильмах, описывает крутую дугу над постройками на противоположном берегу Невы… С той же неторопливостью он опускается потом в кузов проносящейся мимо упавшего машины…

А через некоторое, – вероятно, немалое (уже тротуары были мокры; зимы не было) – через некоторое время он, уже оправившийся, но еще очень, по-видимому, слабый, поднимается, почему-то с починенным примусом в руках, по лестнице у себя, на Замятином. И на его звонок открывается дверь, и Маруся —

странно, что не только обрадованная, но и испуганная чем-то, – без сил прислоняется к косяку. Что ее так поразило? Он, по правде говоря, как-то не задумывался над этим.

С того мгновения – он отлично запомнил дату своего прибытия из больницы: 22 января 1937 года – никаких провалов в памяти он не испытывал. Точной же даты несчастного происшествия на Арсенальной набережной он сам ни припомнить, ни «вычислить» не мог: у него, как говорил очень интересовавшийся выздоровлением своего подопечного профессор Бронзов Александр Сергеевич из Военно-медицинской, «в буквальном смысле слова „отшибло память“ на все непосредственно предшествовавшее катастрофе. Правда, Мария Венедиктовна твердо помнила этот проклятый день семнадцатого декабря; от нее и он усвоил расчеты: в беспамятстве своем он пребывал месяц и шесть дней. Пять недель он был вычеркнут из списка живущих, находился между жизнью и смертью и вылез из этого переплета только с большим трудом.

Так он представлял себе свое прошлое по рассказам семейных и друзей вплоть до сегодняшнего дня; так рисовал его и всем тем, кто почему-либо интересовался его биографией. Теперь же, после разговора со Светкой (Светке было, как он считал, лет девять, когда все это стряслось с ним), картина страшно изменилась в его глазах.

Да, приснопамятный «наезд» тот произошел действительно 17 декабря, а возвращение на третий этаж дома 8 по Замятину переулку 22 января. Но декабрь тот был декабрем девятьсот тридцать четвертого, а январь – январем тридцать седьмого года! Не месяц и шесть дней, а два года и тридцать шесть суток отсутствовал Андрей Андреевич Коноплев из этого мира. И что существенней всего – более полутора лет из этого времени он был в полном и прямом смысле «без вести пропавшим», пребывал неведомо где, делал неизвестно что.