Новый Мир ( № 8 2008) - Новый Мир Новый Мир

— Как же, в бывалошны-то годы сколько раз. А сичас уж бабка меня туда не спустит. — Герасимович хохотнул, вздергивая вверх седоватый ус.-— В молоды-то лета все было. Я ведь, слышь, с четырнадцати лет на тони да на тюленях. А тюлень-то может и выкусать, особенно когда с детенышем. Зубы у его востры, как у собаки. Здо-ро-вый! О, с ладонь жиру-то.

Старик отвлекся от моря и расправил пятерню, показывая, сколь много бывает у тюленя жиру.

— Слышь, Герасимович, а на медведя тебе приходилось охотиться?

— Дак вот, знашь, че я тебе скажу... — Старик повернулся ко мне и задумался. — На медведя нет, не ходил. А вот разок видал его рядышком. Вот, допустим, как тебя. Пошел я в лес, нужно было на полоз срубить. Вдруг ни с того ни с сего заслышал шум. Бурелом затрещал, собака молодая была, убежала. Я топор выхватил, за елку притаился. А шум-от все крепче. И медведь-то, знашь што, мимо меня проскочил... Он на лоси сидел!

— Ну ты и сказочник, Герасимович?!

— Во те крест. — Дед торопливо перекрестился. — Лось прошуровал рядышком, а верхом на лоси, вцепившись в его, мишка сидел. Я и чихнуть не успел, аж потом прошибло. Вот эть како чудо.

Герасимович помолчал, поморгал глазами, видно, волнуясь, поправил на лбу кепку.

— Нет, на медведя я не ходил, а вот лисиц добывал. Тут, знашь што, тоже своя наука нужна. Лисица, она очень аккуратная. Обходится, посмотрит на приманку, зря-то не попадет. А нать прежде капкан очистить, в воды вымыть и еловой серой вымазать. Только таким путем можно ее уловить. Ак еще капкан-то привяжешь, так она, бестия, ногу отгрызет и уйдет. Ты сам-от охотник?

Ответить я не успел. К нам подбежал Пронька и, пританцовывая на месте, играясь, стал тыкаться носом в ладони хозяина.

— Ну, ну, от он што делат. От как он выкаблучиват! Пронька-то у меня, Проня-то. Ну, поди сюда, дай лапу. Домой захотел, да? Набегался, наигрался. Он парень у меня смиреной, послушной. Дай лапу, ну. От молодец, от хорошой парень. — Герасимович повторял одни и те же слова с разной тональностью и ласковостью, а Пронька вился у его ног ужом, выказывая свою собачью преданность. — Баушка давно уж с ухой заждалась, пойдем давай домой.

Мы поднялись в угор и, раздвигая высокую траву, пошли к избе. Впереди с ведром в руке шагал старик, следом за ним, путаясь под ногами, семенил Пронька. Я оглянулся назад и посмотрел на море. Оно все так же устало и равнодушно ворочалось с боку на бок, и не было ему до нас никакого дела.

С этой минуты на меня навалилась какая-то странная и беспричинная грусть. И тут же я понял, отчего она появилась. Мне надо было собираться в обратный путь, попадать в село, чтобы успеть к завтрашнему утреннему самолету. Я еще пытался шутить с Герасимовичем и Егоровной, с аппетитом хлебал уху и даже выпил перед обедом рюмочку, но мое настроение от этого не сделалось лучше. Мысленно я уже прощался с деревней, понимая, как хорошо мне было здесь, у моря, в простой поморской избе, с этими беспокойными стариками.

Собирая меня в дорогу, Герасимович запихнул в рюкзак обязательный рыбный гостинец.

— От приедешь домой, угостишь свою молодуху. Скажешь, Герасимович с Клавдеей послали. А на будущий год вместях на юбилей ко мне приезжайте.

— Доживи до юбилею-то, — подтыкнула его Егоровна.

— До-жи-ви? — обернулся Герасимович на бабку. — Много ле осталось-то. Теперь уж носками допинаю...

За околицей, у полусгнивших деревенских прясел, я оглянулся. Клавдея Егоровна, отодвинув занавеску, все еще смотрела в окошко, а Иван Герасимович стоял у оградки и махал мне кепкой. Рядом сидел Пронька.

Мне казалось, что дорога увлечет меня и я на время забуду о стариках. Но они не выходили из головы. Я шел и думал о переменах, которые произошли во мне, о старике, о бабке и Проньке. И о море, конечно, тоже.

Я думал о том, что уже совсем скоро грянет настоящая осень, пойдут дожди и туманы, упадет с деревьев последний лист, наступят холода и все вокруг заметет белым снегом.

Сухой остаток бытия

*     *

  *

Бог знает кого выбирая,

как дудку из глины, поет

напевы нездешнего края —

и дудку, не думая, бьет

(а глина-то эта живая!),

и новую в пальцы берет.

И что ей за дело, безвинной…

Но пусть этот выдох и “ах”

короче струны комариной

на тех запредельных пирах —

хоть миг бы звучать окариной

в прекрасных и чистых устах!

*     *

  *

В пернатом каком-нибудь шлеме1

до сказочных Индий дойти,

властителем стать надо всеми,

кто в дикости жил на пути,

и в Индии див и загадок

горячкой гнилой заболеть,

и — век небожителя краток —

совсем молодым умереть.

Достойная в целом картина.

Не то — европеец блажной,

смущающий взор Константина

Леонтьева шляпой смешной,

дурацкой жилеткой и тростью,

забывший и трепет и страх…

С обидой недетской и злостью

про шлем этот сказано, ах!

И прав, разумеется, злюка,

с какой стороны ни возьми:

для Шара Земного разлука

с войною и, значит, с людьми.

И на европейских аренах

еще мы увидим размах

героев — в каких-нибудь шлемах,

в каких-нибудь пестрых чалмах.

*     *

  *

Пароход нам задумчиво скажет: “Бату-у-ум!”

Мне помимо природных красот

в городке этом нравится вкрадчивый шум —

он лудит, точит ножницы, шьет.

Все распахнуто настежь: отпарить, и сшить

(я таких не видал утюгов!),

и в джезвейке турецкого кофе сварить,

и побрить… Разве рай не таков?

Он таков! А иначе что проку в раю

для поэта, для часовщика?

Дай и там мне, Всевышний, работу мою —

ту, к которой привычна рука.

Пусть сапожник тачает свои сапоги,

а не рыщет, как тать, по Кремлю.

Все кровавые распри изжить помоги.

И счастливой волны — кораблю.

*     *

  *

Да живет Иаков, где дал Господь!

Он размножил его золотую плоть,

заключив с ним Свой договор навеки.

И не могут этот завет разъять

или даже сдвинуть звено на пядь

человеки.

Как в звезде Давидовой шесть лучей,

шестьдесят твои2 многих тыщ звончей:

ты стоишь, что тот отрок, правой

напряженной сжимая тесьмы пращи —

и любой на гэ тогда трепещи

перед вечно юной державой!

Но важней всех доблестей, всех красот

то, что явлен тобою для мира Тот,

Кто сирийца позвал и грека,

если в силах они, в горний дом Отца

и Субботой твоею лечил слепца —

бо Суббота для человека.

*     *

  *

    Григорию Кружкову

Мы гуляли по Дельфту, вернее — по раю,

словно в сказочный холст проскользнув невзначай.

Рай не в центре, где храм, — на окраинах, с краю:

там кувшинки плывут и цветет молочай.

Там семейства из одноэтажных домишек,

не смущаясь, выносят на улицу быт...

Ах, когда ж и отчизна Алешек и Гришек

обретет наконец человеческий вид?

И не в сытости дело, а в школьной задачке —

в том, чтоб холить большого и малого связь —

и, властителя чтя, не забыть о собачке,

что у ног его верностью спит, примостясь...

Невесомых каналов развернутый веер

и фасады старинных нечитаных книг...

Оттого так и скуп на холстину Вермеер,

что бесценен юдоли любой золотник.