Русофобия. История изобретения страха - Наталия Петровна Таньшина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так было в XVIII столетии, в эпоху Просвещения, накануне бурных перемен конца века и Французской революции. Как подчёркивает Л. Вульф применимо к XVIII столетию, в конструирование Восточной Европы европейцы «вкладывали столько интеллектуальной энергии потому, что дополняющая её конструкция, Западная Европа, была весьма неустойчивой»[98]. Так было на протяжении «долгого XIX века», в XX веке и вот уже и в XXI столетии.
По мнению И. Нойманна, Россия и русские трактовались на Западе как лиминарный (пограничный) случай европейской идентичности[99], отсюда и их якобы вечная неопределённость и непредсказуемость. Как справедливо отмечает С.Г. Кара-Мурза, тем самым «европейцев сплачивали мифом, будто им приходилось издавна жить бок о бок с варваром непредсказуемым, ход мыслей которого недоступен для логического анализа»[100].
О неопределённости России пишет и А. Безансон, подчёркивая, что Россия была слишком «удалена от центров цивилизации». Следствием этой удалённости стало «возникновение огромного пространства без городов, без ремесленников (русскому крестьянину все орудия труда заменял, как правило, топор), огромной страны, сельское хозяйство которой, по отзывам специалистов, достигло к 1913 году того уровня, на котором английское сельское хозяйство находилось во времена войны Алой и Белой розы»[101]. Наверное, не стоит особенно задумываться над вопросом о том, на какие «отзывы специалистов» опирался А. Безансон, а вот во фразе про топор угадывается влияние маркиза де Кюстина, утверждавшего, что ни один русский не выходит из дома без топора. Очевидно, эта неопределённость в восприятии была связана не столько с неопределённостью России, сколько с неопределённостью самого Запада. И чем сильнее была эта неопределённость и нестабильность, тем пристальнее был взгляд на Россию.
Образ России — конструкт воображаемого
Вымышленные страхи перед Россией или «страхи фантазии» являются, помимо прочего, следствием того, что сама Россия для Запада является конструктом воображаемого, страной мифологической[102]. У Запада была и есть собственная Россия, вовсе на нашу страну не похожая. Образ России — это «культурная конструкция», «интеллектуальное изобретательство» европейцев[103].
Запад судит о России воображаемой, книжной, о России Толстого и Достоевского, экстраполируя эти образы на всю страну и нацию, вне зависимости от исторического времени. Американцы, как известно, после Второй мировой войны изучали русский, точнее, советский национальный характер «на расстоянии», в том числе по произведениям Толстого и Достоевского и ставили нам диагноз «маниакально-депрессивный психоз»[104]. Они любили вымышленных литературных героев, как правило, тех, которые страдали от притеснений российских властей. Как отмечает Л. Вульф, популярность в Америке персонажей русской литературы, таких как доктор Живаго и Иван Денисович, была связана с тем, что их страдания символизировали ужасы коммунизма, а артисты русского балета, такие как Рудольф Нуреев и Михаил Барышников «пользовались огромным успехом в Лондоне, Париже и Нью-Йорке ещё и потому, что блеск их мастерства служил отражением и русского гения, и подневольного положения творческой личности в стране, которую они были вынуждены покинуть»[105].
М. Малиа задаётся вопросом: насколько обоснованно такое «экзистенциальное» восприятие России, насколько реален культурный детерминизм, лежащий в его основе? Иными словами, является ли противопоставление России Западу исторической данностью, или это конструкт воображаемого, фобия, изобретённая Западом?[106]
Как показывает история, страх перед Россией далеко не всегда соотносился с реальными угрозами и активной внешней политикой России. Обострённое чувство враждебности по отношению к России не обязательно вызывалось её «агрессивной» политикой, а периоды весьма умеренной внешней политики России вовсе не всегда вознаграждались более доброжелательным отношением со стороны Запада. М. Малиа в качестве примера приводит «ненасытный экспансионизм» императрицы Екатерины II и её апологию Вольтером и «паническую реакцию» либералов на политику Николая I. По словам исследователя, было бы иллюзией предполагать, что отношение Запада к России всегда представляло собой рациональный ответ на реальные конфликты интересов, или думать, что периодические приступы русофобии в Европе могут быть объяснены объективной угрозой со стороны русской армии. «Запад не обязательно испытывает наибольшую тревогу, когда Россия, действительно, её вызывает, и наоборот, может тревожиться на пустом месте», — не без оснований отмечал исследователь[107].
В то же время фантазийные страхи оказывают влияние на реальность и меняют её, или, говоря современным языком, переформатируют. Представления о России становятся сами по себе средством, влияющим на баланс сил между Россией и её соседями. Здесь уместно вспомнить слова американского историка XX века Томаса Бейли, утверждавшего, что для западного «демократического» общества «правда зачастую менее важна, чем то, что люди считают правдой»[108].
Представления о Другом моделируются; соответственно, изменившиеся условия требуют иной образ Другого. Два фактора являются определяющими для формирования общественного мнения: мнение, формируемое страной о себе самой, и национальные представления относительно того, может ли иностранное государство оказать ожидаемые от него услуги или же оно вызывает опасения[109].
В целом, долговременный негативный взгляд на Россию в отдельные весьма краткие исторические моменты, когда в нас нуждались или когда с нами было выгодно сотрудничать, мог рациональным Западом меняться. Для Запада был характерен амбивалентный взгляд на Россию, поэтому любовь к ней ничуть не моложе, чем ненависть, хотя и встречается реже, тем более что образ Другого никогда не является статичным. Как подчёркивал Э. Саид, идентичность Другого — это «исторический, социальный, интеллектуальный и политический процесс»[110]. Ухудшение политической конъюнктуры в отношениях России и Запада воскрешало образы «диких орд», готовых поглотить Европу, а периоды относительно стабильных отношений возвращали к признанию «общего родства», рождённого гением Петра Великого[111].
Взгляд на Россию посредством логики бинарных оппозиций
При конструировании идентичностей стран и народов ведущим является принцип бинарных оппозиций, вырабатывающихся с помощью концептуальной пары Я — Другой, которая, в свою очередь, действует через целый набор пар: Добро — Зло, цивилизация — варварство, Запад — Восток[112], Европа — Азия, демократия — автократия, свобода — деспотизм и так далее[113].
Россия с определённого исторического периода начала выступать для Запада в качестве конституирующего Другого. Отталкиваясь от него, в западном сознании строился позитивный са-мообраз. Соответственно, в России искали (и находили) черты, противопоставляющие её Западу, при этом реальные свойства русского народа никак не влияли на его восприятие[114]. Россия выступает онтологическим источником Зла ровно в той мере, в какой западный мир считает себя источником и воплощением
