Месть смертника. Штрафбат - Руслан Сахарчук

– Так точно, товарищ капитан! – подал голос тот. – Но теперь уже не присыплют.

– Это почему же?

– Так ведь отступаем, – сказал водитель. – Нету там никого, чтоб новые ямы рыть, давно нету. А старые с верхом полные – с двух дивизий трупы возим. «Сталинец» часа два назад все утрамбовал и укатил. С тех пор еще столько же навезли, сверху сгружаем. У меня вот последняя ходка, потом раненых повезу.

– В могилу?!

– Да не, товарищ капитан. Тех, которые жильцы. Евакуироваем госпиталь.

Белоконь закончил с сапогами, и тело наконец закинули в кузов.

Шофер предложил Смирнову махорки. Пока капитан складывал цигарку, сержант подрядился помочь завести грузовик. Он быстро и сильно повернул гнутый лом, машина зарычала и тронулась.

– Спасибо! – крикнул водитель. – Сам бы так быстро не завелся!

Когда дым от уехавшего грузовика рассеялся, Белоконь сказал капитану:

– Сапоги заберешь? Ты ж их вроде хотел.

– Уже на «ты»? – спросил Смирнов. – Не уважаешь?

– Уважаю, капитан. Только спросил ты не правильно. Надо было сказать «с каких это пор мы с тобою на ты?» Тогда б я ответил.

– И с каких же пор?

– То ли с десяти, то ли с четырех часов дня.

Смирнов усмехнулся.

– Бери обувку, сержант. И не смотри на меня волком. Я своих боевых товарищей люблю и уважаю. Вспоминаю о них, погибших. Они у меня вот здесь, – он положил руку на сердце. – Но почитать трупы – это уж увольте. Пусть этим занимаются попы или еще какие извращенцы. Пора бы тебе научиться видеть просто мешок с костями, а не человека, которым он был. Ведь не первый день воюешь, как я посмотрю.

Белоконь взял сапоги. Смирнов уходить не собирался – будто у него и начальства нет, и времени полно. Он сел на корточки у груды пустых бочек и протянул сержанту остаток самокрутки.

– На вот, докуривай. Место для разговоров паршивое, но других мест сейчас на фронте нет.

Белоконь сел на бочку и потянул сырую махорку. Несмотря на то, что на вкус она была как гнилая трава, это оказалось куда лучше, чем курить хорошие папиросы в блиндаже энкавэдэшников.

– Значит, будем знакомы, сержант, – сказал капитан. – Меня зовут Михаил, называй как хочешь – хоть Мишей, хоть Смирновым. Родился в пятом, служу с двадцать третьего. И на Дальнем Востоке служил, и на Украине… Два десятка, считай, по стране мотаюсь. Сам я челябинский. Бывал, может, в Челябинске?

– Нет, не доводилось, – сказал Белоконь.

– А я у вас был. И не раз.

– Где это «у нас»?

– В Киеве. Ты ж из Киева, сержант.

Белоконь пощупал карман с письмами и документами. Все было на месте.

Смирнова повеселила такая реакция.

– Ты на меня глазищи-то не таращи, – сказал он, – а то похож на перепуганного ежа. Тоже мне фокус – хохла по роже узнать! Да еще киевского!.. Вот чем ты себе хлеб добывал, черт тебя разберет. Плечи есть, сила в руках тоже, да кем угодно ты мог быть в Киеве.

– Кузнец я.

– На кузнеца ты не очень похож, кожа не такая… Ладно, всяко бывает. Семью хоть успел в эвакуацию отправить? Или ты бобыль?

– Успел, капитан.

– Я смотрю, из тебя слова клещами нужно вытаскивать, – заметил Смирнов. – Не болтлив ты, артиллерия. Не доверяешь?

Сержант пожал плечами.

– У особистов мне не понравилось. Больше к ним не хочу.

– Ах, вон оно что! – произнес Смирнов и хлопнул себя по колену. – А я-то, дурень, забыл!.. Ты, сержант, великое дело сделал – девушку от Коржа спас. Беда наша этот Керженцев. Так что гордись, солдат!

– Мог бы и сам спасти, капитан.

– Если б ты не появился, я бы так и сделал. Пошел бы и свернул шею уродцу – за всех наших баб! У меня, знаешь, на этой войне совсем тормоза сорвало, я сам себя пугаюсь… А тут смотрю – сержант прет. Причем с таким выражением лица на морде, что аж народ шарахается. Как пойдешь с таким лицом на немцев – зови поглядеть, очень уж мне интересно, как эти твари от разрыва сердца поподыхают… Вот я тебя и послал. Нормально получилось, медсестричка сразу же выскочила.

– Зато я остался, – сказал Белоконь.

– А тебя вытащить – пара пустяков. Ты, Конский, не подпишешь. Я это про тебя сразу понял.

– Что не подпишу?

– Да бумажку стукаческую. У Коржа ведь такая паутина – генералы завидуют. Куча бумажек, которым можно дать ход, а можно и не дать. Этим и силен, за это и боятся. Если б он еще полевых жен генеральских не пользовал – сам бы генералом стал. А так… капитанишко, хоть и ГБ. Считай, подполковник, а амбиции – о-го-го. Но все равно паук.

Белоконь надолго задумался.

– А если бы подписал, – наконец спросил он. – А если я уже подписал?..

– Сержант, ты с этими вещами не шути, язви тебя в душу! Народу такие шутки непонятны. Я-то знаю, что ты это так, по дурости сказал. А красные наши воины подумают, что ты серьезно… со всеми вытекающими… Скажу тебе начистоту: мужиков с такими упрямыми рожами, как у тебя, особисты по несколько дней ломают. А потом все равно расстреливают, потому что не видят для себя пользы. У Коржа глаз наметанный, он бы с тобой не возился. Сразу бы…

Смирнов сделал руками движение, будто сворачивает шею какому-нибудь маленькому зверьку.

– Отпустил бы, наверно? – невесело пошутил Белоконь.

Капитан расхохотался.

– Остряк, да?.. Нет, дорогой мой Конский, он бы взял этого своего Тюльпанова и устроил учебную казнь. Тюльпанов новенький, ему полезно… Ох, ну и зверская же у него рожа! По нему же гитлерюгенд плачет слезами вот с этот мой кулак. Дайте нам, говорят, этого киндера, мы из него воспитаем коменданта самого страшного лагеря…

Белоконь встал, протянул Смирнову руку.

– Прощай, капитан. Поговорили, отдохнули, пора мне выполнять приказ полковника.

Смирнов тоже поднялся, ответил крепким рукопожатием и сказал:

– А у меня вот отпуск. Три дня на пьянку распоряжением комдива. Хорошее дело – отпуск. Хочешь – немцев стреляй вволю, хочешь – не стреляй… Больше тут заняться нечем, уйти некуда – все же в замечательных местах мне дают отпуска. Пойду, наверное, и правда постреляю. Кто-то же должен прикрывать отступление, а, сержант?..

– Так точно. Желаю хорошо отдохнуть!

– Ну ты и язва, Конский! Я сразу понял, что тебе палец в рот не клади – ну просто крокодил какой-то!

Белоконь козырнул.

На передовой продолжалась пальба.

До ближайших окопов Смирнов добирался ползком. Внутри уже можно было встать и идти, не пригибаясь, – в самых глубоких местах траншеи были на пару ладоней выше человеческого роста. Капитан сразу понял, к кому он попал – это были позиции заградительного отряда НКВД. Они находились в тылу передней линии обороны.

Внутри он обнаружил остатки лишь одного взвода. Здесь были два постреливающих время от времени станковых пулемета системы Максима. Их разделяла сотня метров практически пустого окопа – в этом промежутке прятались всего пять автоматчиков. По траншее между пулеметами то и дело курсировал смуглый шустрый сержант. Он прыгал через трупы, ободрял пулеметчиков, снова прыгал, похлопывал стрелков по напряженным спинам, прыгал… Добравшись до противоположной огневой точки и переведя дух, он начинал свой путь обратно.

Смирнов застал сержанта у правого пулемета. Он представился и потребовал доложить обстановку. Сержант оказался помкомом взвода.

Он рассказал, что командира заградотряда, его зама и двух адъютантов убило во время бомбежки. Смирнов узнал, что из всего отряда действует лишь этот пулеметный взвод – остальные, вероятно, отступили. Взвод долгое время активно «усмирял» трусов и паникеров, бегущих с поля боя. Патроны для станковых пулеметов были на исходе, для ручных – и вовсе закончились… Настали часы относительного покоя. Приказа отступать энкавэдэшники не получали, посланный в штаб гонец не вернулся, а потому они просто делали свое нужное дело.

А потом вместо бегущих и ползущих с поля боя советских солдат на заградчиков обрушились немцы. «Это были не фрицы, а звери!» – сказал про них помкомвзвода. Они бежали прямо на пулеметы, будто не замечая, как большую их часть выкашивает огнем. Кто добегал – тот врывался в окоп. Прежде чем пулеметчики успели собраться и дать отпор, немцы уже перебили две трети взвода и прикончили командующего им старлея. Из четырех «максимов» уцелело только два. Под пули заградотряда легла целая рота этих оголтелых зверей – вон несколько лежит, капитан может на них полюбоваться.

Смирнов осмотрел трупы и сразу определил причины такого самоотверженного поведения фашистов.

– Это «пятисотые», – сказал он. – Штрафная часть, состоящая из военных преступников. Им терять нечего, они смертники. Наверное, их бросили пощупать нашу первую линию, а они вон аж куда прорвались.

Автоматчики дали по короткой очереди. Смирнов стал на земляную ступеньку, выглянул из окопа (брустверы здесь были совсем низкие, сантиметров по двадцать) и увидел устланное трупами поле. Капитану бросилось в глаза то, что ближайшие мертвецы были в основном бойцами из немецких «пятисотых», а метров через пятьдесят лежали сплошь советские солдаты. Зрелище венчал перевернутый чадящий танк с сорванной гусеницей. Он был из тех бедолаг, которые попались Люфтваффе, даже не доехав до передовой. Около танка Смирнов заметил несколько огромных воронок. Больше он ничего не разглядел, потому что из-за гусениц ударили сразу несколько автоматов.