Мой тайный дневник - Клара Ярункова

Червенка подумал и сказал:

— Я не буду Робинзоном, я буду доктором.

Миша сказал:

— Как хочешь, но мне медицина не нравится. Если бы я не решил стать астронавтом, я стал бы Робинзоном. Был бы у меня целый остров, и я построил бы на нем все, что захотел. Даже настоящий зверинец — пусть бы моряки удивлялись, когда приехали бы меня спасать.

Потом Червенка сказал, что и он, пожалуй, тоже хотел бы стать Робинзоном, но только вместе со Шпалой — если бы Шпала согласился быть его Пятницей и сделал бы ему постель.

Вот тогда-то мы и поняли, что Червенка не так уж глуп, а скорее просто хитер.

Но свою шишку он больше нам не показывал.

Когда я был маленьким

Бабку я очень люблю, он молиться всё-таки не хочу. Я ведь выбиваю ей ковры, бегаю за хлебом, в молочную…

Когда я был маленьким, я бабке верил. Да и сейчас верю. Пусть никто не подумает, что моя бабка обманщица или врунья.

Но когда я был совсем маленьким-маленьким и бабка меня клала спать, а я не хотел молиться, то бабка меня пугала. Мол, если вечером не помолиться, так до утра умрешь и господа бога прогневаешь. Она пугала меня, потому что я ленивый. Что же ей оставалось делать?

А я бога боялся, да и умирать мне не хотелось, потому что в постели куда лучше, чем в гробу. Поэтому я молился. Потом она меня пугать совсем перестала, а я все молился и молился. Каждый день, всегда. Иногда я путал молитву, но начинал все сначала, чтобы уж наверняка знать, что помолился как положено.

Но в третьем классе отец пообещал купить мне лыжные ботинки, а сам взял да купил самые обыкновенные. И мне стало очень обидно, потому что Мише купили как раз лыжные. Значит, у него были, а у меня нет.

Вечером я лег в постель и не помолился нарочно. Решил до утра помереть.

Долго я не мог уснуть, все представлял себе, как меня найдут утром мертвым. Отец не пойдет на работу, и мама тоже. Все будут плакать надо мной, и всем будет жалко меня. Зря, мол, не купили ему эти ботинки. Но будет уже поздно, потому что я умру, вот и все.

Я лежал и не засыпал, потому что уже плакал сам над собой. Но молиться все-таки не стал.

Потом я уснул — на вечные времена.

А когда утром проснулся, то очень удивился, что я вовсе не мертвый, а совсем даже живой.

Так я понял, что с этой молитвой дело обстоит совсем не так, а по-другому. С того времени я и не хочу молиться. Знаю — не помогает.

Но бабку я и теперь люблю.

Звёздочки

Когда мы с Мишей шли со сбора звёздочек, мы разговаривали о проблемах воспитания, потому что это нас очень волнует. Мы ведь руководители звездочек и хотим своих малышей по-настоящему воспитывать, как и подобает хорошим пионерам.

— Знаешь что, — сказал Миша, когда мы возвращались с собрания, — мне что-то не правится, что нас эти первоклашки как следует не слушаются. Ты посмотри: мы с ними разговариваем, а они шумят, кричат. Им ведь положено силен, тихо. У меня эти проблемы воспитания просто не выходят из головы.

У меня они тоже не выходили из головы, и поэтому я сказал:

— Самая большая беда в том, что им всего только по шесть лет. Будь им хотя бы по двенадцать, не беда, что они не слушались бы. Зато они умели бы бегать.

Это была сущая правда, и Миша ее признал. На самом деле, если б они умели как следует бегать, можно было бы с ними во что-нибудь и поиграть.

Но потом сказал:

— Ничего не поделаешь! Придется с ними помучиться. Иначе стыд и позор перед всем отрядом.

Я сказал:

— Скорее всего, такие малыши больше слушаются отца с матерью, чем вожатого.

Мы еще долго раздумывали о проблемах воспитания и потом в четверг снова пошли к своим звездочкам. Миша обратился к ним с речью:

— Звездочки, мы о вас много думали и пришли к выводу, что школа для вас как дом родной, а мы для вас все равно что ваши родители. Я вот буду вашим отцом, а Мирек Фасолька — матерью. Не в прямом, конечно, смысле, а так, как будто бы. А это означает, что вы должны теперь нас беспрекословно слушаться, потому что нам придется вас воспитывать.

Один малыш поднял руку и сказал Мише:

— Папа, а сегодня ты сделаешь за меня уроки?

Миша сначала даже растерялся: как на это ответить? Но потом стал объяснять, что все должны готовить свои уроки сами.

Потом мы играли, как дома.

Но когда мы шли домой, я все-таки выразил свои сомнения, гожусь ли я на самом деле малышам в матери. Ведь, когда мы вышли на улицу, они мне все так и отсалютовали:

— Честь труду, мамочка!

Все прохожие обернулись, а увидев, что мама — это я, все засмеялись. И Миша тоже засмеялся. Ему легко смеяться — он ведь только папа.

Потом мы с Мишей поругались.

Но потом все-таки снова помирились, потому что мы товарищи.

В следующий четверг мы опять держали перед звездочками речь и сказали им, что школа — это все-таки не дом родной и мы им все-таки не родители. Школа это школа, и все тут. А мы для них все равно как учителя.

— Сколько будет шесть и шесть? — спросил Миша.

— Десять, товарищ учитель, — ответил малыш. Ничего не поделаешь, у него всего-навсего было десять пальцев.

Когда мы это поняли, то начали ребятишек учить чистописанию. Но мы не знали, что они проходят только «и», и научили их писать «р».

Из этого впоследствии приключилась целая беда. Учительница увидела у них в тетрадке «р» и очень рассердилась. А когда она стала за это упрекать нас, все ребятишки расплакались: что же с нами теперь будет?

И мы поняли, что малыши куда лучше всяких взрослых, хотя им всего и по шесть лет.

Вернувшись из школы домой, мы вспоминали об этом до самого вечера и потом еще всю неделю рисовали для них картинки. Каждому малышу — по картинке. Мальчикам — волков, а девочкам — овечек, чтобы не испугались. Потом мы их раскрашивали: овечек — в зеленый цвет, потому что они едят траву, а волков — в черный, потому что они едят людей.

В четверг мы ребятишкам свои картинки раздали, и были очень счастливы.

Один малыш, тот, что получил волка, то есть мальчик, сказал:

— Я попрошу маму сделать мне для этой прекрасной чёрной автомашины рамочку.

Я громко рассмеялся, потому что волков рисовал Миша. Но потом пришла очередь смеяться Мише, потому что ребята моих овец приняли за салат.

Мы, правда, объяснять им ничего не стали, потому что картинки им все равно понравились.

Потом мы играли и пели. Нам было хорошо и весело.

Наши звездочки — самые хорошие на свете, и мы не променяли бы своих малышей ни на каких двенадцатилетних.

Но воспитывать все-таки дело тяжелое.

В ракете на Луну

Сегодня мне в школе не повезло. Опять я не знал ботанику, потому что вчера мы с Мишей до поздней ночи размышляли, что будет, когда нас запустят на Луну. А теперь у меня и в дневнике отмечено — конечно, не разговоры о Луне, а вызов по ботанике.

Когда кончились уроки, мне что-то не захотелось домой, и мы с Мишей стали прогуливаться около дома. Наша собака все время лаяла, и на небе показался месяц.

— Я думаю, — сказал Миша, — мы и собаку можем взять в ракету. Пусть и она посмотрит, что там на Луне. И сторожить она будет, когда мы отправимся на разведку. А то еще кто-нибудь испортит нам ракету.

Я обрадовался, что Миша и об этом позаботился! А то как бы мы вернулись назад, если бы на Луне запропастилась какая-нибудь деталь мотора?

Мы твердо договорились взять Буру с собой. Завтра же начнем ее учить. Ничего, что весит она девять килограммов, это ведь только на земле! В космосе никто ничего не весит: ни ребята, ни собаки. Так что вес — это дело десятое. Окончательно договорившись между собой, мы заперли Буру в будку, чтобы она привыкала к воздухонепроницаемой кабине.

Мы ведь тоже привыкаем к герметической кабине и каждый день сидим взаперти в мучном ларе у Юранов на чердаке. Сначала мы выдерживали только по десять минут: и потому, что трудно было дышать, и потому, что воздух был перенасыщен мучной пылью. Я уж хотел было обтереть ларь мокрой тряпкой, но Миша сказал, чтобы я этого не делал: мука у нас будет вместо космической пыли. Там, в космосе, ее полным-полно, и мы должны быть ко всему готовы.

Сейчас мы уже люди тренированные и можем выдержать в воздухонепроницаемой кабине целый час.

— Скажи маме, — сказал Миша, — чтобы она установили для тебя строгий режим приема пищи, ты должен приобрести навык. Есть не больше трех раз в день. С едой в ракете придется поскромнее, там ведь никаких ни бакалей, ни гастрономов.

Это я понимал. Действительно, придется, видимо, есть поскромнее и поменьше, но и радости от этого было мало. И еще больше я опечалился, когда Миша сказал, что есть там мы будем одни консервы, а я ведь больше всего люблю галушки.

— Не бойся, — побеспокоился обо мне Миша, — я уже изобрел для тебя способ, как сварить галушки без плиты. Мы возьмем с собой стеклышко, поймаем на него солнечный луч и зажжем костер, когда нам только захочется. И даже сало сможем себе поджарить. У нас дома есть треножник и маленький котелок, а ты захватишь с собой кочергу, и мы сделаем из нее вертел. Я возьму охотничью батарейку, чтобы нам по месяцу ходить, пусть даже он станет тоненький, как роглик. Тогда ведь будет потемнее, и, не будь у нас батарейки, придется сидеть, не сходя с места, иначе опасно.