Избранные и прекрасные - Нги Во

не дать кому-нибудь непрошеному повод предложить мне напиток. Знаменитого тенора компания его дружков подзадорила встать на бортик фонтана, и, когда он запел первые такты соло Парама из L’Enfer d’Amélie, воздух перед его губами преобразился в волнообразные золотистые нити. Он пел, и золотые ноты взлетели, опустились и затанцевали над головой симпатичного мужчины в дешевом костюме – пройдохи из Куинса, Бруклина или каких-нибудь трущоб похуже, но благодаря зависшему над ним благословению тенора он возвысился, приобрел значение. Некоторое время я смотрела на них, пока не случилось неизбежное: кто-то столкнул тенора в фонтан. Ноты вымокли, расстроились и рассеялись в воздухе, а потом еще несколько человек попрыгали в фонтан, забрызгав до самой макушки каменную нимфу, стоящую в центре.

Я пробиралась сквозь толпу, окликая знакомых и кивая незнакомым так, будто знала их, а сама поглядывала по сторонам, искала самого хозяина. К тому времени я вспомнила его, а Дэйзи после того ужина впала в уныние, что порой с ней случалось. Она притихла, стала отрешенной, улыбалась мне слабо и неопределенно, будто сделалась призраком или считала призраком меня. В конце концов мне не осталось ничего другого, кроме как вернуться в город. С того дня я с ней не виделась и полагала, что есть вероятность увидеться лишь Четвертого июля или еще позднее.

Тем не менее мне хотелось взглянуть на Гэтсби, выяснить, с помощью какой маскировки он добился таких перемен. Хотелось, как выразилась бы моя тетушка, осмотреть зубы льву, и, конечно, удобнее всего было сделать это, сунув голову в львиную пасть.

Так я и вела ленивые и беспорядочные поиски Гэтсби, а нашла вместо него Ника. Несмотря на слегка ошарашенный вид и сбивчивые приветствия, он ничем не выделялся бы из толпы, если бы не спрашивал у всех подряд, где ему найти Гэтсби. Дошло до него лишь тогда, когда ему в третий или четвертый раз сообщили, что, разумеется, не имеют к Гэтсби никакого отношения. Кто-то из гостей вложил Нику в руки первый бокал, но Ник, видимо, не уловил намек, отошел и опустошил бокал быстрее, чем следовало.

Тем летом Нику Каррауэю исполнилось двадцать девять. Он побывал на войне, убивал людей, но было что-то в его угловатой фигуре в новеньком костюме из белой фланели и в потерянном выражении глаз, что побудило меня смягчиться по отношению к нему. Я следовала за ним через толпу, держась чуть ли не рядом и подслушивая, как он искал сначала Гэтсби, а потом – хоть какой-нибудь якорь, чтобы приливы и глубинные течения суматохи дома Гэтсби не унесли и не потопили его.

Наконец, прежде чем он успел оконфузиться – что-то этакое пришло ему в голову после третьего коктейля, – я незаметно уронила свой бокал за живую изгородь и постаралась попасться ему на лестнице. Я знала, что он меня узнает. Иностранцев здесь было немного: чья-то любовница-китаянка, пара красавцев – братьев-итальянцев и немыслимо шикарная дама, темная кожа и курчавые волосы которой придавали ей экзотический вид, но я была среди них единственной, кого ему представили.

Я избавила его от необходимости изобретать причину поговорить со мной и вместо этого отняла у него бокал. В нем было что-то вроде безделушки – вермут и джин, сдобренные абсентом: странный выбор для Ника, если, конечно, он сделал его сам.

– Благодарю, – я слегка пригубила напиток. – Я как раз ждала, когда мне принесут что-нибудь выпить.

– Я принесу вам все, что пожелаете, – заверил он, и я склонила голову набок.

– Не следует говорить мне такое, – серьезно предупредила я. – А вдруг я попрошу луну с неба? И что вы тогда будете делать?

– Добуду ее для вас, само собой.

Услышав это, я рассмеялась, потому что по голосу было ясно, что он не шутит. На жителя Нью-Йорка он ничуть не походил. Служба в армии и поездки за границу скомкали его протяжные и монотонные северные гласные, он выделялся из толпы и отличался от нее – не так явно, как я, но тем не менее выделялся. Даже в то время я уже понимала, что не место рождения делает его особенным, но не могла определить, что именно.

Я размышляла, не предложить ли ему прогуляться по садовому лабиринту или, может быть, заглянуть в одну из уютных комнаток дома, когда две девицы в желтом двинулись нам навстречу, спускаясь с лестницы. Заметила я их слишком поздно, чтобы повернуть, и они направились прямиком к нам – смазанные вазелином щеки блестели от слюдяной пудры, зубы сияли в одинаковых улыбках. Против Ады я ничего не имела, но ее неизменно сопровождала Мэй, а она была несносна.

– Привет, Джордан, – сладко пропела Мэй. – Так жаль, что не вышло с тем матчем!

Я улыбнулась, потому что любая другая реакция была бы для нее победой. В финале я проиграла, что и объяснила Нику, который сочувственно закивал.

– Вы нас помните? – с надеждой спросила Ада. – Мы познакомились здесь в прошлом месяце.

– Вас помню, – ответила я. – Если не ошибаюсь, с тех пор вы перекрасили волосы?

Я почувствовала, как Ник вздрогнул от неожиданности. В Сент-Поле все еще существовала немалая протестантская прослойка, которая считала даже макияж, а тем более краску для волос весьма сомнительными в нравственном отношении. Ник присмотрелся к Аде, словно пытаясь понять, какую степень поддельности он мог бы заметить в ней. И не нашел ничего; Ада и Мэй служили хористками в одном из лучших театров, помимо жалованья им причиталась возможность посещать приличный салон.

Они предложили нам посидеть с ними, и, поскольку проще было посидеть несколько минут, а потом уйти, чем отказать сразу, Ник предложил мне руку, и мы сошли по лестнице на веранду. Кто-то вытащил тенора из фонтана, и теперь он, быстро обсыхая, держал на коленях чью-то пухленькую и миловидную жену, бормоча для нее янтарные нотки. За его спиной все еще мялся полный надежд и немного жалкий пройдоха из Куинса или Бруклина, но на него уже никто не обращал внимания.

За столом девиц уже сидели трое мужчин, которых нам представили нарочно неразборчиво. Один щеголял черным ногтем, но, судя по сколам на лаке, просто накрашенным. Все трое держались с напыщенным видом тех, кого мне следовало знать, но я ни одного из них не помнила. А они меня знали, конечно, и после обмена обычными любезностями я повернулась к Аде, которая, если не считать Ника, была, пожалуй, самой терпимой в этой компании.

– Вы часто бываете на этих вечеринках? – спросила я. Все смотрели на нее, что дало мне возможность мягко положить ладонь на руку Ника. Еле заметно вздрогнув, он затих, будто моя рука была бабочкой и он боялся