Очередь - Ольга Грушина

Вслед за тем седой господин исчез.

— Получишь «строгача» с занесением, — прошипел охранник.

Обретя дар речи, Сергей начал заикаться. Да ведь в оркестре он один из самых проверенных кадров, хоть кого спросите, вот ударника спросите, он меня всю жизнь знает, может за меня поручиться, директора спросите, только не надо строгача, у меня в личном деле ни одного взыскания, это недоразумение какое-то, если людям по естественной надобности, с кем угодно могло случиться, я ни в жизнь, мне сорок семь лет, в моем-то возрасте…

Тяжелый взгляд отвешивал ему пощечину за пощечиной.

— Отныне ты у нас на особом учете, — объявил наконец охранник. — Приступай к своим обязанностям.

Тусклая лампочка его взгляда погасла. Сергей получил возможность вернуться в оркестровую яму бального зала, чтобы и дальше вдыхать жизнерадостные ритмы в свою тубу.

Когда им наконец разрешили снять выданные напрокат смокинги, время близилось к четырем утра. Празднество давно отшумело, в залах осталась лишь гулкая пустота; только какая-то женщина в декольтированном атласном платье и сбившейся набок маске одиноко сидела на диване в углу, рассеянно бросая зеленые виноградины в пьяно разинутый рот. На пути к выходу у Сергея засосало под ложечкой: только бы получить назад свои документы без эксцессов. Через открытую дверь вестибюля он заметил двух мужчин, которые вышли на свежий воздух покурить и громко переговаривались на каком-то незнакомом языке. Он помедлил. Те двое были теперь без масок. Один из них что-то сказал, оба расхохотались и отшвырнули недокуренные сигареты.

— С жиру бесятся, — проворчал, обгоняя его, Святослав. — Ты идешь?

Опомнившись, Сергей поспешил за ним к выходу и едва не растянулся на полированном мраморе; но иностранцы уже возвращались в вестибюль, и ему пришлось посторониться, чтобы их пропустить. В дверях тот, что был выше ростом, седовласый, с ясными серыми глазами и тонким аристократическим носом, адресовал Сергею мимолетную, но значительную улыбку, и в следующий миг Сергей услышал, как на каменные плиты упал какой-то легкий предмет. Там, где только что курили те двое, лежала плоская голубая коробочка.

Сергей в смятении огляделся. Поблизости никого не было. Последние из оркестрантов получали у окошка свои документы, а обтянутые фраками спины удалялись в глубь здания. Нагнувшись, он схватил эту коробочку, полыхнувшую золотом, едва не выронил ее, когда внутри сухо застучало какое-то содержимое, сунул ее в карман, а потом с замиранием сердца и каплями пота над верхней губой догнал остальных музыкантов. В его документах не содержалось никаких отметок о ночном инциденте. Через пару минут он уже был за проходной.

Фасад посольства еще горел огнями, и пробивавшийся сквозь яркие шелковые драпировки свет расцвечивал снег вдоль кованой чугунной ограды бледными красноватыми, зелеными и голубыми квадратами. Но уже в двух шагах Сергей окунулся в темноту, тишину и холод; трубы, тромбоны и глазастенькая скрипка, уныло распрощавшись, поплелись в разные стороны; минуту-другую у них под ногами скрипел снег, а потом опять все стихло.

— Ни фига себе вечеринка, — заговорил Святослав, борясь с зевотой. — Музыка у них, конечно, фуфло, но веселиться умеют, этого не отнимешь. — Он пригнулся к Сергею. — Ты меня не выдавай, но я для своей драгоценной кое-что заныкал с риском для жизни, вот, смотри… — Сергей не глядя кивнул в сторону раскрошенной сдобы, завернутой в жирную салфетку. — Давай сейчас ко мне рванем, выпьем, а? Ты, кстати, заметил, какие у них бабы? Вышагивают, как цапли, на вот таких шпильках! А сами тощие, подержаться не за что…

— Слушай, что-то я выдохся, — сказал Сергей. — В театре увидимся, ладно?

Последний троллейбус ушел давным-давно, в минувшем году; первый день января тяжелым грузом придавил землю. Шагая пустынными улицами, он вспоминал новогодние праздники былых времен, детской поры, когда ему еще не было десяти, когда, казалось, сам город сиял особым тихим, глубинным свечением; тогда в витринах булочных мягко искрились волшебные сахарные ангелочки с распростертыми серебряными крыльями, над головой плыл колокольный звон, подобный морскому приливу под луной, а стеклянные украшения на темных еловых лапах неспешно поворачивались то одним боком, то другим, отражая в себе дивный, радужный мир.

Его пальцы сжимали таинственный предмет на дне кармана — тайный, ему одному посланный знак из какой-то другой жизни. Неподалеку от дома он остановился. Улица показалась ему незнакомой. В одном конце маячил полуразрушенный храм, в другом — приплюснутый киоск с заколоченным окном. Единственный фонарь сочился болезненным, бледно-лиловым светом. Вынув руку из кармана, он разжал затекшие пальцы, чтобы изучить небесно-голубую коробочку на ладони. Одна картонная сторона оказалась гладкой, а на другой выступали два слова. Он разобрал иностранные буквы, усвоенные в детстве. «Café Apollo», гласил витиеватый золотой шрифт. С осторожностью он надавил пальцем на торцевую грань, готовясь принять окончательное откровение.

Из коробочки выдвинулось внутреннее отделение.

Там лежали спички. Толстые белые спички с добротными серными головками красного и желтого цветов.

Сергей неотрывно смотрел на эти спички, пока пальцы не обожгло морозом, и тут у него вырвался короткий и резкий лающий хохот; он запустил иностранный коробок в темноту, и темнота будто отвердела, направляясь в его сторону текучим, подвижным сгустком. Его охватил безотчетный, но нешуточный страх; однако приглядевшись, он понял, что это всего лишь старик в нелепом бесформенном балахоне, как у согбенных отшельников из тех книжек с картинками, какие он в детстве находил под сверкающей елкой.

Отряхнув колени от снега, старик шагнул в круг света.

— Спички с неба упали, вот свезло, так свезло, — заулыбался он. — Теперь бы еще папироской разжиться. А ты сам некурящий?

Сергей мотнул головой и двинулся дальше.

— Оно и видно — иначе не стал бы хорошими спичками разбрасываться, — забормотал старик себе под нос. — Ну-ка, что тут такое, надпись, что ли, — не разберу, глаза совсем сдали… «И-горь Се-лин-ский», ага, так и есть, Игорь Селинский…

Одним прыжком Сергей рванулся назад и, выхватив у старика спичечный коробок, подставил его под скудный свет фонаря, от волнения забывая дышать: да, верно, как же он проглядел: на верхней стороне — золотая надпечатка «Café Apollo», а на нижней — нацарапанная торопливо, от руки, едва различимая надпись через весь глянец: «Игорь Селинский». Он засмеялся и чуть было не сжал старика в объятиях, но вместо этого воскликнул: «Оставьте себе, оставьте себе!», сунул коробок в стариковские руки, шершавые и узловатые, словно кора векового дуба, и припустил по улицам, а затем вверх по лестнице, мурлыча — нет, распевая, торжествующе распевая — мелодию, победно вспыхнувшую у него в голове, мелодию, разученную им в десятилетнем возрасте, мелодию, призванную, как он некогда считал, перевернуть всю его жизнь: обманчиво простой мотив, незатейливый и в то же время трогательный, один из ранних опусов Селинского, таивший в себе надежду, пленительную надежду на лучшее, которая была совсем близка, да рухнула — и для него, и для других, и для всего этого темного, холодного края, застывшего под зимним гнетом, — но, видимо, брезжила где-то в других краях, да, наверняка брезжила там, где много света, блеска и музыки, где жизнь — как искусство, где искусство — как жизнь; а вскоре забрезжит и для него, и для других, и для этого края, потому что времена меняются и в жизни тоже наметились желанные перемены.

Уняв дрожь в руках, он сумел наконец вставить ключ в замочную скважину, отворить дверь и ступить через порог, а там его ослепила вспышка ожившего света и встретила жена, поднявшаяся из-за кухонного стола.

— Что это ты распевал? — спросила она странно дрогнувшим голосом.

— Аня, ты не поверишь, что со мной…

— Ой, да ты весь в снегу! — воскликнула она, бросилась к нему и захлопотала, стаскивая с него отсыревшее пальто. — Пешком шел? Далеко? Ноги, небось, промочил… Давай-ка на плечики повесим, вот так… Не простыл? Тебе чаю надо выпить, сейчас заварю, ты садись, не стой…

Его взгляд упал на полную раковину посуды с присохшими бурыми комьями, на корзину с шерстяными чулками, приготовленными для штопки, на широкую спину жены, склоненную над чайником.

Прикусив язык, он опустился на стул и начал дергать заледеневшие шнурки.

— Ну вот, — сказала жена, — горяченький, с лимоном… Так что ты там распевал?

— На днях по радио услышал, — коротко ответил он.

Допив чай, он сразу вышел из-за стола и в предрассветной серости спальни провалился в поющий, сверкающий колодец, населенный еле слышными мелодиями, которые он силился разобрать сквозь шум воды, и атласными женщинами, наигрывающими веселые песенки серебряными ложками на зрелых виноградинах, а когда утро уже перевалило за середину и на улице разлился молочный свет, откуда ни возьмись появился старик с клочковатой бородой и впалыми черными глазами: он стоял под фонарем у заколоченного киоска и хитро улыбался.