Как я теперь живу - Мег Розофф

Может, оно и так, если не считать местных. Народ немедленно всех поделил на Своих и Чужих. Внешне выглядит вполне цивильно, но в душе все ненавидят этих лондонцев и их экзотическую собаку заграничной породы. Только и ждут случая с ними поквитаться, когда закончатся продукты.

Куча народу беспокоится, как мы одни, без тети Пенн. На самом деле они совершенно не жаждут приглашать нас к себе, даже если бы нам это было надо, а нам не надо. Они явно испытывают облегчение, когда мы говорим, нет, спасибо, даже обидно.

День проходит за днем, все больше и больше людей впадает в панику, остальные старательно корчат постные физиономии, непрерывно повторяют Как Все Ужасно, и прищелкивают языком. Мы уходим от них, и сразу становится веселее. По дороге домой мы смеемся, чтобы подбодрить Пайпер и потому что это — приключение, и солнце светит, и вокруг красота, война там или не война.

Не терпится рассказать обо всем Лии, главное, о том, как потрясающе жить без взрослых, без их постоянных поучений. Не хочется говорить вслух, но давайте посмотрим правде в глаза. Сколько бы вы ни изображали горе, сколько бы ни ужасались, ах, люди гибнут, что станет с Демократией, куда катится наша Великая Страна, правда, которую никто не решается сказать, — нам, детям, НАПЛЕВАТЬ. Большинство убитых — старики вроде родителей, они уже достаточно пожили, или они работали в банках, значит, так и так зануды, а если нет, мы их все равно не знаем.

Осберт с одноклассниками говорят, хорошо жить в Лондоне, шпионить за Врагами, собирать важную информацию. Вот-вот, будь я премьер-министром, я бы первым делом поручила спасение страны Осберту и его сопливой команде.

Днем сталкиваюсь я с Эдмундом у нижнего сарая, он кормит животных, и, пока он доит коз, я играю с козленком. Динь милый, как щеночек. Он ласково бодается, пока не почешешь его за ушами, тогда он замирает с закрытыми глазами и прислоняется к тебе. Чем дольше чешешь, тем сильнее он прижимается, так что, если сделать шаг назад, он упадет.

Несем молоко домой, начинается дождь, мы устраиваемся в моей комнате и болтаем о том о сем. Эдмунд курит и задает вопросы, которые обычно сводят меня с ума, типа почему ты ничего не ешь.

Странно, сейчас я не возмущаюсь и честно стараюсь объяснить. Сначала я боялась, что мачеха меня отравит, к тому же ее моя голодовка страшно злила. Потом я поняла — мне нравится чувство голода. И все с ума сходят, а папочка чуть не разорился на психиатрах. А потом, у меня это хорошо получается.

Он на меня не смотрит. Ложится на спину, его колени касаются моих. Что-то не то я чувствую, он же мой двоюродный брат. Что со Мной, бормочу я себе под нос, но, конечно, с Эдмундом этот номер не проходит, он слышит все, даже мысли. Нелегко запомнить — при нем даже думать опасно. А с другой стороны, удобно — о самом важном можно просто подумать, не нужно бродить вокруг да около.

Ты когда-нибудь думаешь о смерти?

Ничего себе поворотик.

Да, говорю я, всегда, правда, по большей части чтобы заставить других почувствовать свою вину.

Он молчит. Много позже, прокручивая этот разговор в голове, понимаю — ему я этого вопроса так и не задала.

Мы надолго замолкаем, слушаем дождь за окном. Наши колени совсем рядом. Сердце бьется, как птица в клетке. Мое, и его, кажется, тоже. Я с ума схожу, голова идет кругом, но мы все еще притворяемся, что это просто братская любовь и прочая чушь, все же хочется выдать желаемое за действительное.

Потом я начинаю тихо-тихо думать про себя, и долго ничего не происходит. Эдмунд лежит, прикрыв глаза, я слегка разочарована и одновременно довольна и уже начинаю думать о чем-то другом, как он приподнимается на локте, смотрит на меня, улыбается и вдруг целует меня в губы, очень нежно и ласково, и мы целуемся снова, уже не так нежно.

Каждая клеточка моего тела, все, что есть во мне живого, кричит, я жажду, жажду, жажду Эдмунда.

И надо же, это лучше всего на свете.

10

Хотелось бы рассказать о прекрасной и невинной любви Двух Детей во Враждебном Мире в Переломный Момент Истории, но, согласитесь, это будет полная хрень.

На самом деле война тут особо ни при чем, просто-напросто, если в военной неразберихе родственники, слишком близкие и слишком юные, вдруг начинают целоваться, остановить их некому. Ни родителей, ни учителей, ни расписания уроков. Слишком много свободного времени, и некому напомнить, что в Настоящей Жизни так не бывает. Потому что Настоящая Жизнь кончилась.

Какое-то время и Эдмунд, и я притворяемся, что время можно обратить вспять. Медленно тянется день, мы не смотрим друг на друга, делаем вид, что ничего не случилось.

Ничего не помогает. Оказывается, Тело, Начав Движение, Продолжает Двигаться. Спасибо, мисс Валери Грин, физичка из Найтингейл-Бамфорд, старой доброй нью-йоркской школы для девочек. Вот и ваши уроки неожиданно пригодились — кому бы такое в голову пришло?

Попытайтесь понять, сексуальная и эмоциональная зависимость от несовершеннолетнего кровного родственника — вовсе не то, что я Планировала, отправляясь в Англию, но я пришла к убеждению, нравится это вам или нет, что Случается Всякое. Тогда остается только плыть по течению, стараясь не захлебнуться, и ждать, куда вынесет.

Всякое и Случилось, по полной программе.

Мы стараемся подремать днем, чтобы не хотелось спать ночью, когда все остальные лежат по своим кроватям. Кроме шуток, если выбирать свидетелей запретной любви, Айзека и Пайпер захочется видеть рядом в последнюю очередь. Айзека, потому что он нутром чует, где Эдмунд и о чем он думает, даже если бы все и так не было понятно с первого взгляда — стоит только на нас посмотреть. А Пайпер такая чистая и хорошая, если ее что-то смущает, она просто смотрит вам в глаза, пока вы не скажете правду. Или надо срочно убегать и прятаться. Правду мы сказать не осмеливаемся, так что по большей части прячемся.

Даже странно, что кто-то может не почувствовать исходящего от нас напряжения. Айзек и Пайпер помалкивают, а собаки взбудоражены, словно наш новый запах их беспокоит. Джин не отходит от Эдмунда, болтается у него под ногами, стоит ему куда-нибудь пойти, а когда он садится, лезет ему под мышку, как будто хочет там спрятаться. Приходится ее без конца гладить, а иначе она жалобно воет,