Барбаросса. Роман-размышление. Том 2 - Валентин Пикуль

– Орлы! – говорил он. – Разве кто устоит перед доблестной красной конницей, о которой в народе слагают песни?

Кавалерия уходила на верную смерть – с песнями:

С неба полуденногоЖара не подступи.Конница БуденногоРассыпалась в степи…

Уходящие в небытие, они видели своего главкома в широкой казачьей бурке и в кубанской папахе набекрень; маршал казался им далеким видением из эпохи гражданской войны, еще не ведавшей ожесточенной битвы моторов.

А танки горели! Горели танки. Н а ш и…

А наша кавалерия была уничтожена авиацией. Генерал Гани Сафиуллин (из казанских татар) запомнил: «Лошади без седоков, в одиночку и группами, на полном карьере мчались в разные стороны. Вражеские истребители догоняли их на бреющем и уничтожали пулеметными очередями. Кони ржали, падали, пораженные пулями, они кувыркались через головы…» И, дрыгая ногами, они затихали в смерти, а молоденький солдат, тоже видевший эту расправу, громко плакал, сказав Сафиуллину:

– Всегда их жалко! Мы-то люди, мы понятливые, мы знаем, за что кровь проливаем, а как им-то, бедным да бессловесным, как им объяснить – за что муку терпят?

Наконец генерал Баграмян, начальник штаба, и Н. С. Хрущев, бывший тогда членом Военного совета фронта, убедили твердолобого и донельзя упрямого маршала, что наступление выдохлось – пора занимать жесткую оборону.

– Да, – вдруг согласился Тимошенко, – я и сам вижу, что на войска из Ирана надежды слабые, мы вынуждены перейти к обороне, о чем я извещу товарища Сталина, а вы, Иван Христофорович, готовьте приказ по армии о переходе к обороне.

– Слава Богу, что перестал артачиться. Наверное, и сам понял, что надо не свой престиж, а людей… людей поберечь!

Кажется, говоря так, Баграмян даже перекрестился.

Было три часа ночи, когда Баграмян вдруг навестил Никиту Сергеевича, глаза начальника штаба были в слезах.

– Что там еще? – спросил его Хрущев.

– Наш приказ о переходе к обороне… отменен.

– Кто посмел отменить? – сразу взвился Хрущев.

– Маршал. Он действительно разговаривал со Сталиным, после чего велел ПРОДОЛЖАТЬ НАСТУПЛЕНИЕ, а сам… пошел спать.

Хрущев сумрачно матюкнулся.

– Так когда же этот бардак у нас закончится?

– Я, – просил его Баграмян, – умоляю вас переговорить с товарищем Сталиным, который наверняка дал нагоняй маршалу, после чего Семен Константинович и отменил свое распоряжение. А далее наступать нельзя, иначе, сами понимаете… катастрофа!

Хрущев, мужик с головой, понимал: сначала Тимошенко водил Сталина за нос, увлекая его на Харьков, а теперь Сталин начал водить Тимошенко – и это опасно. Но понимал Хрущев и другое, опасное уже лично для него: переубеждать Сталина – это значило заставить Сталина признать свою ошибку, а Сталин признает ошибки за другими, но своих – никогда.

– Сначала позвоню Василевскому, – решил Хрущев.

Но звонок Василевскому ничего не прояснил.

– Товарищ Сталин на ближней даче, – отвечал начальник Генштаба, давая понять, что не он главные вопросы решает. – Да, это его распоряжение… да, на даче… звоните ему… товарищ Сталин счел необходимым… не знаю… желаю успеха.

Хрущев долго собирался с душевными силами.

– Звонить Хозяину, – сказал он Баграмяну, – все равно что давиться. Но… что поделаешь, если н а д о?

К телефону на ближней даче Сталина подошел Маленков.

– Подожди, – ответил он Хрущеву, – я сейчас доложу. – Последовала продолжительная пауза, после которой Маленков сказал, что товарищ Сталин говорить не желает. – Он просил тебя сказать мне, что надо, а я ему передам…

Делать нечего, Никита Сергеевич сказал, что нельзя отменять их приказ о переходе армии к обороне, как нельзя и наступать далее, ибо наше наступление отвечает замыслам противника, а в результате всей операции одна дорога – мы сами загоняем свою армию в германский плен.

– Мы и без того растянули линию фронта, – доказывал Хрущев, – а случись – последует неизбежный удар с левого фланга (от Клейста), так нам кулаков не хватит, чтобы отмахаться…

Маленков выслушал, просил обождать, переговорил со Сталиным, после чего опять вернулся к аппарату.

– Ты слышишь? – спросил он.

– Слышу, – отозвался Хрущев, замирая.

– Товарищ Сталин сказал, что надо поменьше трепаться, а надо наступать. Хватит уже! Посидели в обороне…

Разговор закончился, а Баграмян разрыдался.

– Все погибло, – говорил он. – На себе я крест уже поставил… мне все равно… людей! Людей жалко…

В большой стратегии, как и в большой человеческой жизни, случаются страшные трагедии, когда ничего не исправить.

Читатель, надеюсь, уже и сам начал догадываться – кто прав, а кто виноват, и читателю стало уже понятно – п о ч е м у армия Паулюса вскоре оказалась на Волге!

16. Время искать виноватых

Паулюс навестил в госпитале раненого сына. Он сказал ему, что на полях сражений догорают груды развороченных русских танков. Цитирую слова Паулюса, сохранившиеся в военных архивах ФРГ:

«Мы взяли в плен русского офицера. Он сказал нам, что маршал Тимошенко однажды приезжал на передовую, чтобы наблюдать за танковым сражением: маршал видел наступающих вплотную немцев и свои танки, буквально разнесенные в клочья, на что он только проронил: “Это ужасно!” После чего ему ничего не оставалось, как молча повернуться и покинуть поле боя».

Этот рассказ Паулюса сыну завершается выводом германских историков: Паулюс не столько был рад своим успехам, сколько был озадачен вопросом: «Какими еще резервами может обладать его гидроподобный противник?..»

У гидры, как известно, на месте отрубленной головы сразу вырастают две новые. Но резервов у Тимошенко не было, ибо с первого же дня наступления он стал их транжирить. В пламени боев перегорели вторые и даже третьи эшелоны его резервных полков. Утро 16 мая стало последним, когда наши войска еще пытались наступать. На следующий день Тимошенко перебрался подальше от фронта – на левый берег Северского Донца, расположившись в районе Песков, не оповестив о перемене места ни свою армию, ни своего южного соседа Р. Я. Малиновского, – там, в этих Песках, он и затих, почему армия, по сути дела, лишилась командующего, а где он сам и где искать его – никто не ведал. «Штаб армии, – писал Баграмян, – остался фактически без управления, так как радиосредств не хватало» (точнее – их попросту не было, ибо авиация Рихтгофена гонялась за каждой автомашиной, похожей на походную радиостанцию). Именно 17 мая и случилось то, чего больше всего боялись…

Эвальд Клейст вдруг бросил всю свою танковую армаду вперед, как бы подсекая Барвенковский выступ с южного его основания, как подсекают дерево с комля. После полудня гарнизон Барвенкова был размят в жестоком бою, Барвенково оказалось в руках противника. Но в наших штабах об этом до самого вечера ничего не знали. Н и ч е г о!..

Вечер этого дня застал Артура Шмидта на позициях близ Балаклеи, когда из сумерек тающего дня вырвался танк, заляпанный дорожною грязью и кровью раздавленных им людей. Моторы он заглушил перед штабной палаткою 6-й армии. Из люка выбрался сухопарый танкист в коротком кителечке, лоснившемся от машинных масел. Рукава были закатаны до самых локтей, а волосатые руки были сплошь унизаны браслетами разных марок, его пальцы сверкали золотом от обилия обручальных колец.

Он спрыгнул с брони танка на землю и крикнул:

– Дело за вами… Стоит вам ударить со стороны севера, и все русские останутся в нашем оперативном мешке.

– Вы откуда? – спросил Шмидт. – От Виттерсгейма?

Танкист расхохотался:

– Нет, я из группы Эвальда Клейста…

В руке Шмидта щелкнула зажигалка с прыгающим чертиком.

Он задумчиво раскурил сигарету и засмеялся:

– И чем только мой чертик не шутит!

Как это ни странно, но Сталина намного раньше, нежели Тимошенко, иногда тревожила эта мощная танковая группа Клейста, до поры до времени как бы затаившаяся в степных балках, замаскированная в редких перелесках, но активно «выстреливавшая» отдельные танки в сторону Барвенкова… Однажды в присутствии Г. К. Жукова, который разделял его опасения, Сталин созвонился с командованием Юго-Западного направления и, переговорив с маршалом Тимошенко, отошел от аппарата успокоенный.

– Пока все идет успешно, – убедился Сталин. – И нет никаких причин для прекращения Харьковской операции…

Но именно этот мнимый «успех» вызвал большую озабоченность работников Генерального штаба, которые давно почувствовали, что обстановка под Барвенковом и Харьковом складывается не так уж мажорно, как об этом докладывает маршал.

17 мая на пороге сталинского кабинета в Кремле появился генерал-полковник Александр Михайлович Василевский:

– Хотя вы и распорядились, чтобы Генштаб не вмешивался в дела главкома Тимошенко, я все-таки решил вмешаться.