Монах - Евгений Щепетнов

Вот только смотрели они на каждого входящего и выходящего очень внимательно, ни один из тех, кто входил в город, или выходил из него, не оставался без внимания. Андрей решил для себя, что эти ворота были чем-то вроде КПП, служащие для того, чтобы фильтровать поток людей. Он взял себе это на заметку — пройти через КПП незаметно было практически невозможно.

Он миновал стражников беспрепятственно, наряд охраны ощупал его внимательными взглядами, но его заурядная внешность не вызвала никаких вопросов. Его волосы отросли, трёхдневная борода ничуть не отличалась от таких же бород каких-нибудь возчиков или разнорабочих, в общем — обычный сорокалетний мужик, потёртый жизнью.

Вот так Андрей ступил на мостовые города Нарск.

Улицы города были вымощены брусчаткой, и на них было довольно чисто. Скоро он понял почему — на каждом перекрёстке он видел людей, подметающих, чистящих, моющих. Приятно удивился — он ожидал от средневековья грязи, вони, отсутствия канализации, чуму и мор, а тут — вот что. Моют мостовую, понимаешь… Потом присмотрелся — а люди-то с железным ошейником. И клеймо на щеке… Его передёрнуло — вот и он бы так же, вскорости, выскребал бы и вымывал мостовые. И улицы уже не казались ему такими великолепными и достойными подражания. Лучше бы воняли…

Вокруг суетился народ — толкали свои тележки зеленщики, с грохотом проезжали крытые повозки и кареты богатых людей, сверкающие позолотой, с важными, как крысы в «Золушке», возчиками на облучках. Они щедро рассыпали по улице удары, кнута, стараясь зацепить как можно больше прохожих, как будто от этого зависел их социальный статус.

Прохожие молча или с матом уворачивались от кнута и колёс — степень возмущения зависела о степени важности проезжающего и наличия охраны в кильватере кареты. Обложив матом важного господина можно было получить и саблей вдоль спины — такой случай произошёл буквально на глазах Андрея — кучер одной золочёной кареты с громадными колёсами в рост человек ударил кожаным кнутом прохожего, несущего корзину с какими-то овощами, за то, что тот недостаточно быстро уступил ему дорогу.

Мужчина скривился от боли и покрыл и кучера, и карту с «разъезжающими богатыми уродами» великолепной матерной тирадой. Тут же налетела конная охрана богатея, и мужика забили саблями — слава Богу, хоть плашмя, а не посекли остриями. Однако, и этого хватило.

Мужчина остался лежать на мостовой обливаясь кровью, без сознания, а его товар из корзинки тут же расхватали с хихиканьем оборванцы из ближайшей подворотни.

Прохожие равнодушно шли мимо лежащего возле тротуара мужчины, не обращая внимания на происшедшее. Их пустые лица как бы выражали: «Ну сдох и сдох, что с того? Завтра и мы сдохнем…какое нам дело?» Один из оборванцев подбежал и стал шариться по карманам, за пазухой лежащего, тут уже Андрей не выдержал, и подойдя сзади к мародёру, с силой врезал ему сапогом в копчик — тот взвыл от боли и улетел под ноги своим соратникам, где и приземлился, вполне благополучно — возможно сломал одну из своих мерзких ручонок. Шпана в подворотне, как и в мире Андрея, стала «возбухать»:

— Эй, ты, козёл! Чо ты тут распоряжаешься! Парня зашиб, не пришлось бы заплатить нам за ущерб!

Монаху стало противно смотреть на их мерзкие рожи, он подумал: «Шакалята, попались бы вы мне где-нибудь на войне…суки — на куски бы порезал паскуд!»

Потом лицо его просветлело — а что, не на войне, что ли? Он шагнул к ним, сходу обнажил здоровенный тесак, но не успел — ублюдков, как ветром сдуло — только из-за пазухи показалась рукоятка оружия. Эти порождения улиц прекрасно знали, когда выступать, а когда смываться.

Холодная ярость Андрея отступила, он вернулся к упавшему мужчине и заметил, что тот постанывает, подавая признаки жизни. Заниматься с ним монаху было некогда — он и так припозднился со своей ночёвкой, за которую отдал аж три медяка, потому, решил — «Оттащу его с проезжей части к стене — посидит, оклемается, да и пойдёт по своим делам».

Так он и поступил — приподнял несчастного, оттащил к стене дома, и посадил на тротуар, оперев спиной о фундаментные камни, потом повернулся, и пошёл прочь.

— Постой, уважаемый! — неожиданно услышал он хриплый голос сзади — не уходи! Помоги мне дойти до дома, я боюсь, что меня снова ограбят и изобьют, помоги! Я заплачу тебе! Пять медяков! Серебряник! Серебряник дам! Только доведи… — мужчина закашлялся и чуть не упал на мостовую.

Андрей подумал: «Денег с него брать, конечно, грех — но и бросать его тут с деньгами, рядом с этой шпаной — ещё больший грех. Опять меня испытывает Господь? Так и придётся тащить…весь перемажусь в крови, мать его за ногу…»

Он вернулся к сидящему — того уже, пока он раздумывал, вырвало на мостовую, и мужик сидел в луже рвоты.

— Да ну что за день начался! — с отвращением буркнул монах — мне только блевотины ещё не хватало! Цепляйся за шею, аника-воин, и показывай, куда идти.

Он поднял мужчину, стараясь не обращать внимания на вонь, исходящую от пострадавшего, на кровь, заляпавшую его куртку, перекинул руку через плечо и пошёл вперёд, под разочарованными взглядами уличной шпаны, обитающей в почтительном отдалении.

Мужчина тяжело дышал, и его всё время тошнило — Андрей уверенно определил — тяжёлое сотрясение мозга. Да и не мудрено, если вспомнить, как по его голове истово дубасили саблями охранники «олигарха».

Идти пришлось довольно долго — минут сорок, не меньше, пострадавший старался передвигать ноги, но глаза его закатывались, и он время от времени пытался потерять сознание.

Наконец, они дошли, как сообщил мужик, и ткнул пальцем в вывеску: «Серый кот».

Это было какое-то питейное заведение, и ввалившись в него вместе с раненым, Андрей, как и ожидалось, увидел стойку бара, деревянные столы, с поцарапанными лакированными крышками, кучку народа, поглощавшего какую-то еду и запивавшую всё пивом из глиняных кружек.

То, что это было пиво, монах почуял сразу — в воздухе видал густой запах пролитой пенистой жидкости, знакомый ему по многочисленным пивным на земле. Этот запах нравился ему — запах хлеба, запах хмеля, запах…мужской компании.

Он любил, иногда, отправиться «в народ» — пойти в какую-нибудь забегаловку, где продавали разливное пиво, и пить его, заедая сушёной воблой с красной горьковато-солёной икрой, слушая разговоры раскрасневшихся мужиков, обсуждающих последний футбольный матч, проклятых пиндосов, сующих нос не в своё дело и продажных поляков, давших разместить пиндосские ракеты у нас в прихожей.

Такие выходы «в народ» были для него чем-то вроде релаксации, после них он возвращался в свою берлогу одинокого медведя, как будто подзарядившимся — ему казалось, что вроде как даже у него есть какие-то друзья, с которыми он может выпить, поговорить не только о ликвидациях и деньгах, а обо всём, что придёт в голову.