Куйбышев - Илья Моисеевич Дубинский-Мухадзе
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Защитников со стороны, думаю, приглашать не надо. Но это необходимо подвергнуть тайному голосованию. Если даже значительная группа лиц выскажется за защиту, то мы с Поповым считаем, что меньшинство имеет право на свободу действий.
Бурный взрыв негодования. Нет, нет! В общение с царским судом не вступать. Высказать абсолютное презрение! Все другое недостойно революционеров. «Марсельеза», и никакой защиты!..
Слышатся и голоса жалостливые. Если «товарищу Ананию» или Константину Андреевичу каторга больше не по силам, никто не осудит. Они, конечно, свое отсидели в местах, куда Макар телят не гоняет… Перед их побегами с Лены, с Ангары мы снимаем шапки. Теперь наш черед!
Втайне отцы радуются. Гордятся юнцами. Виду показать нельзя. В голос приходится подбавить металлу. Напомнить, что «товарищ Ананий» — представитель Центра. Что партия большевиков с первого часа отличается от всех других марксистской программой, революционной тактикой, единой волей и железной дисциплиной.
Не обходится и без строгого разговора со старостой камеры Валерианом. Константин Андреевич напоминает: «Вы знаете, я от вас не скрывал с первого дня, кто такой «товарищ Ананий». Его роль и место в партии. Помимо всего, он крупнейший русский юрист. Политические процессы его конек… Надеюсь, я достаточно хорошо объясняю…»
Последнее тайное голосование. Тридцать пять участников. Тридцать соглашаются на суд прийти. Показаний не давать. Защитников не приглашать. Шанцеру и Попову полная свобода действий.
К_у_й_б_ы_ш_е_в: «Начинается допрос свидетелей — полицейских и казаков, нас арестовавших. Первым вызывается исправник. Он лихо влетает в зал, козыряет суду, звенит шпорами и бойко отвечает на вопросы председательствующего. Так как нет защиты, то генерал обращается к обвиняемым, не будет ли с вашей стороны вопросов. Поднимается Попов:
«Скажите, пожалуйста, господин исправник, на каком основании вы нас арестовали, тогда как мы находились в черте города, иными словами, мы были подвластны или жандармскому управлению, или полицеймейстеру города Омска?»
Исправник пришел в страшное негодование, что-то зарычал и делал какие-то жесты, показывающие, что он не хочет отвечать на столь дерзкий вопрос обвиняемого. Тогда председательствующий говорит ему: «Нет, будьте добры ответить». Вся спесь с исправника немедленно слетела. Он начинает лепетать, что он с Иван Иванычем, полицеймейстером Омска, большие приятели. Иной раз он помогает Иван Иванычу, иной раз Иван Иваныч оказывает ему услугу.
Скамья подсудимых хохочет. Хохот еще больше усиливается, когда мы слышим голос генерала: «Ну, знаете, дружба дружбой, а служба службой».
Попов вновь старается добиться от свидетеля более толкового разъяснения, почему он арестовал нас, а не полицеймейстер. Ответа получить нельзя. Исправник, как мокрая курица, садится.
Второй свидетель — околоточный надзиратель, производивший обыск в комнате Молодова, после того как казаки нас увели. Молодое в камере делился — говорил, что ему были доставлены все вещи, кроме брюк и портмоне, что лежало в кармане брюк. В портмоне было десять рублей. Мы этому не придали значения. Но наши «защитники» Попов и Шанцер отлично учли и использовали.
Попов обращается к околоточному: «Вы обыскивали комнату Молодова?» — «Да, я». — «Там был сундук с вещами?» — «Да, был». — «Там были брюки и десять рублей в кошельке?» — «Да, были».
Тогда Попов, раньше не уверенный, что ему удастся поймать эту ниточку, уже прокурорским тоном начинает допрашивать свидетеля, несколько издеваясь над ним: «А скажите, пожалуйста, куда вы дели эти десять рублей?» Околоточный, грубый и тупой, ничего не подозревая, сообщает, что он эти деньги передал господину полицеймейстеру, который прибыл на место ареста уже после нашего увода. Ниточка схвачена…
Вызывают полицеймейстера Шмонина. Председательствующий задает ему формальные вопросы. Он отвечает. Все мирно до вмешательства Попова. «Господин полицеймейстер, во-первых, почему мы были арестованы исправником, а не вами? Во-вторых, вам переданы десять рублей. Они не возвращены обвиняемому Молодову».
Полицеймейстер не знает, что было в зале до него, он только что вызван из комнаты свидетелей. Повторяется сцена с исправником. Господин Шмонин тоже гордо заявляет о своем отказе отвечать на вопросы обвиняемых. Тоже рычит, шипит, шея его багровеет. Генерал снова приказывает отвечать. Полицеймейстер выдавливает из себя, что деньги, действительно, были, но, кому потом он их передал, сейчас никак не может вспомнить. Попов просит суд занести в протокол, что деньги попадали из кармана в карман и в чьем-то кармане прочно осели. Подсудимые заливаются. Едва сдерживаются конвойные. Даже офицеры — члены суда руками закрывают рот, чтобы не выдать улыбок. Генерал перешептывается с офицерами и потом заявляет, что в такой редакции это занес в протокол нельзя. Но он считает правильным, что в протокол было записано: деньги не были возвращены обвиняемому Молодову.
Поднимается прокурор. Это его первое выступление. Мы ждем какой-то каверзы. Он просит слова, делает большую паузу. Наконец слышим: «Я прошу занести в протокол… (Еще большая пауза.) Я прошу занести в протокол, что брюки также пропали».
Скамья подсудимых уже не сдерживается и не хохочет, а гогочет. Генерал близок к тому, чтобы прыснуть. Полицейские сидят посрамленные, уличенные в воровстве и подлогах. Попов все время задает каждому из свидетелей вопрос: не он ли принес и подбросил прокламации? Похоже, у суда начало складываться впечатление, что дело в значительной мере дутое и что полицейские изрядно компрометируют власти.
…Следствие закончено. Выступает прокурор. «Есть все основания утверждать, что суд имеет дело с социал-демократической организацией. Надлежит применить статью 126… Четыре года каторги…»
Последнее слово подсудимым. Мы сидели на скамье по алфавиту. Первым должен говорить Абрамович — Шанцер.
«Господин Абрамович, хотите ли вы воспользоваться последним словом?» — «Пожалуй, воспользуюсь».
Он начинает речь сначала несколько вяло. Мы смотрим на него с недоумением. Потом постепенно расходится, и зал оглашается такой речью, какую, я думаю, едва ли слышал когда-нибудь омский суд. Это была не оправдательная речь, а речь обвинителя против полиции, против ее методов, против самодержавия. Естественно, Шанцер не перегнул палки в части обобщений и атак царского строя. Но это сквозило в каждом его слове. Полицию он так разделал, что от нее не осталось живого места. Воровство, подлоги, кумовство — все это было им использовано, и использовано необыкновенно ярко и полно. Даже мы, знавшие Шапцера уже в течение пяти месяцев, слушали его раскрыв рот. Тюремная обстановка не давала повода для проявления его столь большого, столь исключительного ораторского таланта. Я в жизни своей не встречал такого большого оратора!
Дальше началась перекличка по алфавиту
