Осенний марафон - Александр Моисеевич Володин

сам этого добился. Как дальновидный, но сумасшедший гроссмейстер тщательно готовил себе мат… Как он к этому относится?

— Отрицательно.

— Ну вот, так и знала!.. Бузыкин, совесть у тебя есть? Наконец мне дали серьезную работу! Что же мне — идти отказываться?

— А что же тебе от меня-то надо? — спросил Бузыкин.

— Я хочу, чтобы ты не считал, что с моей стороны это свинство.

— Ладно, это не свинство.

Он пошел дальше. Варвара шла за ним.

— Тогда слушай, Бузыкин. Ты еще не начал? Может быть, у тебя есть какие-нибудь наброски? Я бы воспользовалась?

— Что?.. А полы помыть тебе не требуется? А то я вымою, ты только свистни!

Оставил ее, пошел дальше. Теперь, однако, он шел совсем иначе. Он прихрамывал как участник больших сражений. Он смотрел на встречных орлино. Он отвечал на приветствия приказным голосом.

Углядев в коридоре Шершавникова, который беседовал с пожилым профессором, Бузыкин направился к ним. Он почтительно поздоровался за руку с профессором. Шершавников рассеянно протянул ему руку:

— Здорово, Бузыкин!

— А вот вам я руки не подам, — сказал Бузыкин.

Шершавников не понял:

— Почему?

— Потому что вы мне глубоко антипатичны.

Лицо у Шершавникова затвердело.

— Не идет тебе это, Бузыкин. Не идет.

— И все-таки, Шершавников, прошу тебя на будущее. Не ставь себя в глупое положение.

Он попрощался за руку с профессором и сурово захромал в аудиторию.

Студенты занимались своими кропотливыми делами. Бузыкин сел за стол, принялся проставлять зачеты. Зачетную книжку протянул и Лифанов.

— Андрей Павлович, у нас тут недоразумение произошло. Помните, вы поставили мне зачет?

— Ну, помню.

— Так число-то вы проставили этим годом, а надо было тем годом. И теперь мне стипендию все равно не дают. Ведь не сдал-то я за прошлый семестр!

Бузыкин поднял голову.

— Слушайте, Лифанов! В хартии переводчиков говорится, что перевод в современном мире должен способствовать лучшему пониманию между народами! А вы будете только разобщать! И прошу иметь в виду всех! Никаких поблажек не будет! Никаких!

Он ехал в «Запорожце». Евдокимов был за рулем. Машина остановилась.

— Помочь? — спросил Евдокимов.

— Чего там, у меня две рубашки, — сказал Бузыкин.

Вошел в развороченную комнату. Сразу увидел лист бумаги, приколотый к стремянке. Написано было красиво, фломастером: «Андрей, я ушла. Освобождаю тебя от прощания с красивыми словами». Он вышел на балкон, свернул записку в трубку, крикнул в нее как в рупор:

— Володя, тебе повезло, живи один! Она сама ушла!

Машина развернулась, уехала со двора.

Он вернулся в комнату. Решил передвинуть письменный стол, чтобы можно было ходить по комнате. Но стол был дряхловат, ножка подкосилась, книги рухнули на пол. Стал собирать — зазвонил телефон.

— Бузыкины! Вы когда-нибудь кончите базарить?

— Кто говорит?

— Снизу говорят!

— А в чем дело?

— А в том, что у нас тут люстра качается!

Чувство обиды и мести не оставило Бузыкина. Он взял чашку, приподнял ее и бросил на пол. Она звонко раскололась. Снизу застучали в потолок. Бузыкин стал искать, что бы еще швырнуть, но в это время вошел сосед, Василий Игнатьевич. Он был тих и вежлив.

— У тебя дверь настежь.

— Так надо.

— Билла отпустили?

— Отпустили.

— Обо мне треп был?

— Был.

— А чего?

— Ты портвейн с водкой мешал?

— А им какое дело?

— Значит, есть дело.

— Да там полбутылки и было всего, — оробел сосед. — Портвейна.

— Какая разница.

С лестничной площадки крикнули:

— Деда! Иди, тебя бабушка зовет.

Сосед совсем увял.

— Уже сообщили. Я говорю ему — пошли домой. А он — коктейль, коктейль. Хиппи лохматые.

(Ушел.)

Бузыкин перелез через диван, пошел в комнату жены, подальше от людей. Включил по пути телевизор, загремела музыка.

Тахта гола, постель убрана. Только подушка осталась. Просторно и свободно стало в доме. Он стал подплясывать под телевизионную музыку. В этом просторном и пустом мире можно было подплясывать как угодно, никто не увидит. Он посматривал на себя в зеркало. Ему хотелось быть сейчас еще более неуклюжим, бестолковым, загнанным, чем он был в жизни. Вы другие? Вы умные, деятельные, удачливые? Вам повезло. А он — вот такой. Просто подплясывает. Один. И судить некому. Зазвонил телефон…

Он снял трубку.

— Андрюша, это я.

Это был голос Аллы. Робкий, виноватый. Это был голос прежней жизни. Ответить значило отозваться на него. Он молчал. Но молчать было больше нельзя.

— Да, — сказал он.

— Ты мне звонил?

— Да, — не сразу ответил Бузыкин.

— Ты решил что-нибудь?

— Да…

— Правда?

— Да.

— Правда?

— Да.

— А у нас тут аппарат сломался. Зато теперь починили, у меня стоит свой, в комнате. Вот, послушай!

Она поднесла трубку к телевизору. Не знала, что у него там — та же музыка. Все плохое уходило из ее жизни в прошлое. Больше не будет этой постылой спешки, отсюда — туда. Теперь покой, теперь счастье…

Бузыкин устало опустил трубку на колени. Кто-то вошел в дом. Это была Нина.

— Андрей, ты правду мне сказал? — спросила она. — Там действительно все кончено?

— Да.

Нина поставила чемодан, прислонилась к вешалке. Все обиды и унижения, годы обид и унижений становились прошлым. Устала она, устала. Но теперь, что бы ни предстояло им впереди, будет счастьем…

Из телефонной трубки Бузыкин услышал:

— Эй, где ты там?

Бузыкин поднял трубку к уху.

— Хорошо, записываю. Завтра в девятнадцать ноль-ноль кафедра.

Жена смотрела на него больным взглядом.

Алла сидела молча. В лице ее стали видны утомленные припухлости, приметы несбывшихся надежд.

Перед Бузыкиным появился Билл.

— Вы готов?

— Готов.

Они бежали по пустынной ночной улице. Бузыкин вслед за англичанином. Долго бежали, пока не исчезли.