Жаворонки ночью не поют - Идилля Дедусенко

На соседнем крыльце стукнула дверь. Зойка, продолжая улыбаться, повернула голову, но тут же в смущении отвернулась: на верхней ступеньке стоял недавний знакомый, лейтенант, стоял в одной гимнастёрке, на которой поблескивали две медали, и доставал папиросу из коробки с надписью «Казбек».

В какое-то мгновение их взгляды встретились, но Зойке показалось, что лейтенант её не узнал. Она подумала, не вернуться ли в дом, но так не хотелось уходить со двора. Выпросилась у матери всего-то минут на пятнадцать, а прошло не больше пяти. Жалко уходить. Не узнал он её и пусть себе стоит на своём крылечке. А если и узнал, так что такого? Чувство неприязни, вины и ещё чего-то, ей самой непонятного, возникшее на новогоднем вечере, давно прошло. И всё же осталась какая-то неловкость, которая сковывала её в присутствии лейтенанта.

Дверь на Степанидином крыльце снова хлопнула. Это счастливая Тонька вышла, чтобы громогласно объявить права на мужа.

– Коль, ну ты чего? – радостно спросила она.

– Курю вот, – сдержанно отозвался лейтенант.

– Ой, какой ты у меня жаркий! В одной гимнастёрке. Остынешь ведь. Заболе-е-ешь.

– Меня простуда не берёт.

– Ты мне смотри! – радостно пригрозила Тонька и тут только сделала вид, что заметила Зойку.

– Живая, Зой? А говорили, чуть не померла.

Зойка смущённо улыбнулась: дескать, наделала всем хлопот, а вот живая. Обернувшись к Тоньке, она мельком взглянула на лейтенанта – он смотрел в пространство, куда-то мимо неё. Нет, не узнал. Вот и хорошо.

– Коль, ну простынешь ведь!

– Ты сама не простудись. Иди, иди в дом. Я сейчас.

– Ну, ты скорей, Коль. Я твою любимую поставлю – «Брызги шампанского»!

Тонька исчезла за дверью. Лейтенант сошёл с крыльца, остановился в нескольких шагах от Зойки и, так же глядя куда-то поверх её головы, спросил:

– Осуждаешь?

Зойка несмело подняла на него глаза и, совершенно растерянная, молчала: значит, всё-таки узнал!

– Эх ты, пичуга, – продолжал лейтенант, но на этот раз в его голосе не было злости. – Жизнь штука сложная. Тебе этого ещё не понять.

– Ну почему же? – осторожно возразила Зойка. – Я понимаю.

– Что ты понимаешь? – устало и горько сказал лейтенант, и Зойка опять удивилась, как резко меняется его настроение. – Ничего ты не понимаешь. Вот щёлкнет тебя жизнь по носу, тогда поймёшь.

Зойка хотела возразить снова, но, уловив в голосе лейтенанта затаённую горечь, удержалась, промолчала.

– Ты ещё ничего в жизни не видела, а я уже одной войны вот так нахлебался! – лейтенант резанул ладонью по горлу. – Станцию Сосновичи в Белоруссии знаешь? Да откуда тебе знать? У нас там недалеко военный городок стоял. Я, понимаешь, в сороковом женился, а в мае сорок первого у нас пацан родился…Катя, жена…

Лейтенант как-то неловко поперхнулся и умолк, затягиваясь дымом «Казбека». Зойка, поражённая его рассказом, молчала. Она чувствовала, что последует недоброе продолжение. Иначе зачем человеку вторая жена, если одна уже есть, да к тому же с ребёнком?

– Катя, тоненькая такая, бледненькая, аж светится вся, – справился с собой лейтенант. – Смотрю: не выдюжит она, помощь ей нужна. А я-то какой помощник? Всё на учениях, на службе. Ну и вызвал мать с отцом из деревни. Они там дом продали, приехали. А что? Квартира у нас просторная была, две комнаты, всем места хватило. Тут бы жи-и-ить! Да вот – война.

Лейтенант опять умолк, терзая губами папиросу. Зойка боялась пошевелиться, угадывая, что вот сейчас-то и начнётся самое страшное.

– Вой-на-а, – раздельно и задумчиво повторил лейтенант. – В июле немец к нашему городку подкатил. Быстро шел, гад! Наша часть к бою готовилась, а семьи – к эвакуации. Я побежал машину доставать, чтобы своих до станции подбросить. Ведь дитё малое, жена больная, слабая. Да и старики не в лучшем виде. Ну, побежал. Достал! А тут налёт! Шофёр говорит: не проедем. Я ему: езжай! В общем, проехали!

Лейтенант долго молчал, глядя на зажатый пальцами окурок, только губы его судорожно сжимались и разжимались. Зойка ещё не слышала продолжения, но в её глазах уже стоял ужас, словно она сама сумела заглянуть в тот страшный день.

– Приехали…Ничего понять не могу. Не найду дома своего, и всё тут. Полчаса назад стоял, а теперь нету! Еле сообразил, что вот эти развалины…и есть мой дом. Вернее, шофёр уже подсказал. Ну, и все, кто в доме был, все четверо… И дитё малое…тоже… Вот так-то, пичуга.

Вконец искрошенный окурок полетел в подтаявший снег. Лейтенант так стиснул челюсти, что едва разомкнул их потом, чтобы продолжить разговор.

– И вот я тебя спрашиваю: зачем человек на свет рождается? Не знаешь? Молчишь. А я знаю. Чтобы другим жизнь давать, вот зачем. Продолжение рода – это ж не нами придумано. Это ж закон, понимаешь. Закон жизни! Не должна она исчезнуть с земли, жизнь! А я, как остался один… В общем, не помню, как в часть вернулся, как в бой пошёл. Ничего не помню. Помню только, что смерти искал. Лез поперёд всех, ничего не разбирая, а пуля меня не брала. Уж только под осень, во время затишья, когда и не ожидал, мина недалеко от меня как ахнет! Ну, вот ранило. К вам в город попал.

Воробьи совсем обнаглели, подняли на сирени такую оголтелую свару, что лейтенант не выдержал, шуганул их.

– Так вот, лежал в госпитале и думал: раз судьба не дала помереть, надо жениться как можно скорее. Чтобы, понимаешь, исполнить закон жизни. Чтобы остался после меня на земле кто-то. А то на фронте мало ли чего… И чтобы, понимаешь, дом у меня был. Вот кончится война да уцелею я, куда мне возвращаться? А теперь, значит, адрес есть. Может, сын родится, пусть растет, а?

– Пусть растет, – тихо согласилась Зойка, едва шевеля губами от глубокой жалости к этому лейтенанту, который уже не казался ей таким странным.

Она боялась и стыдилась сказать что-нибудь ещё. Слова сочувствия казались ей сейчас нелепыми, неуместными, пустыми. Разве могут они поддержать человека в таком горе? Может, и родит ему Тонька другого сына, а эта боль останется навсегда, на всю жизнь, как отметина от оспы. И будет время от времени всплывать в сердце крутой волной, как сегодня.

– Ладно, пичуга, заговорил тебя совсем. Ты уж прости. Долго на душе копилось.

– Это ничего, – пролепетала Зойка.

– Может, не увидимся больше. Так что прощай. А выживу – ещё соседями станем.

Из двери снова выглянула Тонька:

– Ко-о-оль! Ну, ты совсем запропал!

– Иду, иду! – крикнул лейтенант и поспешил в дом.

Три дня Зойку не покидали раздумья. Исповедь лейтенанта сильно растревожила её. Ну, пойдет она отрывать билеты в театре – разве это то дело, которое ей сейчас нужно? Она видела через окно, как уходил на фронт лейтенант. Тонька, всхлипывая, висела у него на плече, Степанида, громко переговариваясь с соседками, шла с другого бока, а следом за ними мелкими шажочками семенил дед Макар. Сам лейтенант шагал крупно и твёрдо, глядя перед собой. На его суровом лице чётко проступали острые желваки. О чём он думал в этот момент? О том, что покидает вновь обретённый дом (кто знает, на время или навсегда?), или вспоминал тот, первый, что лежит в руинах на белорусской земле?

«Вот у него настоящее дело», – подумала Зойка, но тут же и сникла: яснее ясного, на фронт её не возьмут. А может, сходить в горком комсомола?

Побывав утром у врача и получив, наконец, разрешение посещать школу, Зойка прямо оттуда направилась в горком комсомола. У входа одна за другой стояли три полуторки. На первой из них по правому борту – лозунг на красном полотнище: «Все на трудфронт!» Около грузовиков стояли парни и девушки с лопатами, ломами, кирками и весело переговаривались, как будто собрались на праздник, а не на работу.

Из горкома комсомола вышел высокий паренёк с бумагами в руках и, отмечая что-то в них, начал выкликать:

– Стройбаза!

– Здесь! – раздался басовитый голос.

– Давай в первую! На окопы поедете!

Стройбазовцы шумно повалили в первую машину.

– Разнобыткомбинат!

– Здесь мы! Здесь! Вот они! – раздалось сразу несколько девичьих голосов.

Паренёк критически оглядел девушек, вздохнул:

– Работнички… Валяй во вторую!

Зойка не стала дальше слушать, вошла в коридор. К кому же обратиться? Наверное, к первому секретарю? Увидев табличку, осторожно постучала в дверь: её вдруг охватила робость. Постучала ещё, громче – никто не отзывался. Остальные двери то и дело хлопали, кого-то впуская и выпуская. Одна из девушек, чем-то похожая на любимую Зойкину киноактрису Любовь Орлову, приостановилась:

– Тебе чего, девочка?

– Мне к первому секретарю.

– Так его нет. И сегодня не будет. Он добровольцев на фронт провожает. А тебе что, срочно нужно?

– Очень срочно! – с жаром сказала Зойка.

– Ну, так зайди сюда, ко второму, пока он к трудстроевцам с речью не вышел. А может, я помогу?

– Нет, нет!

Зойке не понравилось, что эта «киноактриса» назвала её девочкой. И вообще, смотрит хотя и дружелюбно, но говорит снисходительно, как с маленькой. Скажи ей про завод – небось, только посмеётся. Да и кто она такая? Когда их в октябре сорок первого принимали в комсомол, Зойка её здесь не видела.