Гипноз детали - Валерий Алексеев

Николай Пахомов. Да с сослуживцами получку праздновали. Где? В ресторане. В каком? Ну, в этом, как его, на улице Горького, в «Метрополе». Или в «Арарате», не помню я. Кто был еще? Я же говорю, сослуживцы, фамилий не помню, работа у нас большая, в коридоре встречаешься, а как звать — не знаешь. Да мы туда ненадолго заскочили, пивка выпить — ну и по двести пятьдесят. Сидели час, не больше, или даже полчаса. Не получается? Как то есть не получается? Вышел я с работы в четыре? В четыре. Домой пришел в пять? В пять. Да, не получается. Ну, честно скажу: пили мы прямо на службе. Пронесли через проходную пиво, один там спирту принес, так и получилось. Да нет, не надо выяснять, ребят подведу. Меня? В убийстве? Да бросьте вы, спал я, жена подтвердит.

Мы предложили ему подумать, он думал час, добросовестно думал, и вот что мы услышали.

Николай Пахомов. Просьба у меня одна: жене дословно не передавайте, у нее другая версия, а мне ведь с ней, а не с вами жить. Она у меня золотая, ждала меня, как порядочного, и слова не сказала. В четвертом часу утра я домой пришел. В 3.20 или 3.25, часы у меня неточные. Звонить не стал, все равно дверь на палке, я этого змея Кузьмича знаю. Уж если бы душить, так я бы его в первую очередь прикончил. Ребят этих он, наверно, впустил, больше некому. Каких ребят? Да не знаю я, жена болтает. Ну, в общем, пришел — и стою. Ключ в руках, а не войдешь, как не к себе домой явился. Хотел до утра так простоять, а там прикинуться пьяным — и, глядишь, обойдется. Вообще-то, я трезвый был. К одной знакомой ездил, а она меня не пустила. То ли не одна была, то ли еще что. В общем, стерва. Да разве она подтвердит, рада будет мне свинью подложить. До сих пор злится, что я Лидку, а не ее взял. Я к ней и так, и в окно стучал — не открыла. Хозяева слышали, наверно, у них можно спросить. Ругался я там, должны были слышать. Ну, не пустила — не надо, повернулся я и пошел. Дошел до ворот, сел на скамеечку и сижу. Окурки там мои лежат, наверно, если дворничиха не подмела. Зачем сидел? Да откуда я знаю. Так… думал, ждал. Часов до двенадцати меня там многие видели. Знакомые даже были, прикуривали, поговорить подсаживались. Я всех их вам на отдельном листке перепишу. Но это все до двенадцати, а ночью, конечно, пусто было. До двух часов я не досидел, обидно стало, встал и пошел домой пешим ходом. Такси? Да дороговато, зарплату надо было в целости жене отдать, а то вообще крышка. Ну вот и все. Шел, шел я — и пришел, 3.20 или 3.25 было. Пол-Москвы пешком протопал. Жене прошу все это не передавать, а то уж очень обидно.

Лида Пахомова. Да не хотела я, чтоб соседи узнали, а то бы я ему тут же ночью в коридоре устроила. Наутро он чуть свет убежал, ну, думаю, ничего, вернешься. А вечером вся эта каша заварилась, тая с рук ему и сошло. Он до сих пор еще ненаказанный ходит. Вы уж простите меня, что я вам дело путала, только и так и так ничего сказать не могу. Ждала я его, всю ночь не смыкала глаз. Душа болела: лежит, думаю, где-нибудь в канаве в одном нижнем белье. Да бог с ней, с получкой, хоть голый бы домой пришел. А он стоит за дверью, курит, и что обидно — ни в одном глазу, трезвенький. Он вам не говорил, где шатался? И мне не сказал. Такая меня обида взяла: ну, хоть убей его тут на площадке. И было бы у вас сразу два расследования. Как догадалась, что он? Да говорю вам, всю ночь не спала, то задремлю, то вскакиваю, как сумасшедшая: звонил? не звонил? Как спать разошлись все жильцы, и я прилегла одетая. Тут в сон меня стало клонить, смотрю — а уже два без пяти. Тут, говорят, Андрей приходил, с покойницей ругался, а я все это проспала. Входи — и режь меня, как курицу. Нет, думаю, надо пойти и выдернуть палку. Вдруг явится пьяный, начнет дверь с петель снимать. Пьяному ему все нипочем. И — как провалилась. Часов около трех екнуло у меня сердце, так душно стало, тяжело. Ну, думаю, не пришел еще — плохо дело. Взяла часы, будильник, поставила себе на грудь и лежу, время считаю. А руки-ноги как мертвые. Теперь-то я знаете что думаю? Они мне, наверно, в замочную скважину курнули чего-нибудь такого. Рассказывала мне одна, есть у них такие папироски. Не знаю, как и что, но очень мне тяжело было. Три десять, три пятнадцать… дай, думаю, схожу посмотрю: не лежит ли на лестнице весь заблеванный. С ним это случалось: до дому шаг один, а он падает, с лестницы катится и спит внизу, как мертвец. А то этажи спутает. Господи, и за что на меня крест такой! Хоть в церковь иди и молись: всем весело, всем смешно. Ах, пьяненький, ах, чудачит. А мне его чудачества в десять лет жизни обошлись. Смотрите: похоже, что нет тридцати? Да сорок дашь — не ошибешься. Ну ладно, иду в коридор, темнота. Знай я тогда, что она тут, за дверью, лежит, — нипочем бы не вышла. И ради Коли не вышла бы. Пусть спит, подлец, на лестнице, как бездомная собака. Иду по коридору босиком, по стенке руками шарю… и все мне теперь кажется, что я его видела. Стоит мне навстречу, лицо платком завязано… Хотите — верьте, хотите — нет. Я и сама себе не верю. К двери подхожу к нашей общей, ухо приложила — стоит, паразит, стоит, не валяется, и сигаретку курит. Кто? Николай мой, кто же еще, я его дыхание знаю, он носом присвистывает, когда курит. Тихонечко палку я эту выставила, дверь отомкнула — вошел, не замешкался. Как ждал, что открою. Ну что, говорю? Ничего. И по коридору пошел, не оглядываясь. Вот так мой благоверный домой заявился. Я очень прошу меня простить.

Николай Пахомов. Сколько я там на лестнице простоял? Да пять минут, не больше. Сигареты не успел докурить. Вдруг дверь открывается, и меня за рукав кто-то тащит. Смотрю — Лидка моя. Обрадовался еще: домой наконец попал. Не знал еще, что квартира наша меченая. В 3.30 это было, я так полагаю. А подтвердить? Да никто не может, опять же одна жена. Конечно, вы думаете, что она теперь все подтверждать будет. Но это чистая правда. Да знаю я, что не доказательство. Уж если не везет, так не везет. На улице никто не попался, на лестнице никто. Там парочка на площадке выше этажом шуршала. Бывало, спугнешь ее или закурить попросишь… А в ту ночь мне не до того было. Да все одна и та же девчонка, шустрая такая. То с одним, то с другим кукует. Нет, не из нашего дома, по-моему, она из дома напротив. В общем, здешняя, я ее часто на улице вижу. Вот облюбовала наш четвертый этаж: видно, свой подъезд не нравится или не хочет близко к своему дому подводить. Раза три я ее здесь заставал, и все с разными. Дерзкая такая, за словом в карман не лезет. Но в этот раз, как нарочно, я на ту площадку не заглядывал. Она бы подтвердила, разговорчивая такая девчоночка. А дверь Лида за собой опять задвинула — наверно, мне назло. Я утром матерился, когда открывал.

Проверить показания Пахомова оказалось намного проще, чем он предполагал. Нам не пришлось искать окурки под скамейкой у ворот его «знакомой». Мы попросили его показать на плане Москвы, по каким улицам он «топал», и постовые милиционеры подтвердили его показания: не так уж сложно заметить одинокого прохожего, который бредет через всю Москву и разговаривает сам с собой в три часа ночи. Это новое алиби было, конечно, куда более стопроцентным, чем прежнее.

Нас очень заинтересовало сообщение о «шустрой девчонке», которая, по выражению Пахомова, «куковала» в ту ночь у лестничного окна. Но, видимо, жила она не по соседству, как предполагал Пахомов, и после ночи с 26 на 27 мая в этих местах не появлялась. Возможно, слух об убийстве ее спугнул. Однако один из ее кавалеров оказался «тутошним жителем». Николай Пахомов совершенно случайно встретился с ним в магазине и, проявив завидную настойчивость, привел его к нам. Собственно говоря, мы надеялись найти эту девчонку и сами, полагая, что она только сменила место, но привычкам своим не изменила. Наши сотрудники потревожили немало парочек в этом районе, и рано или поздно мы должны были на нее набрести. Показания «шустрой девчонки» могли помочь нам уточнить некоторые детали. Счастливый случай только ускорил процесс.

«Шустрая девчонка», нимало не смущаясь, призналась, что бывала в этих местах с одним знакомым. Забегала и «попрощаться» (так она выразилась) в первый подъезд дома № 31. Поднималась, как правило, на третий этаж. Николая Пахомова она вспомнила без труда. И с такой же легкостью сообщила, что 26 мая (а точнее, в ночь на 27-е) «прощалась» здесь, на этаже, часов этак до четырех. Дверь квартиры № 24 была ей видна отлично, потому что она стояла спиной к стене. Но сквозь сетку лифта, так что ее снизу разглядеть было невозможно. Разве что огонек сигареты. Но в тот вечер они не курили, потому что сигареты кончились. На другой-то вечер она узнала, что как раз в этом подъезде что-то произошло. И охота здесь «прощаться» у нее пропала. Что же касается площадки второго этажа, то она может гарантировать, что между часом и четырьмя никто из квартир не выходил, и двери там не открывались. После четырех она ручаться не станет, потому что не помнит точно, когда ушла: то ли в четыре, то ли в половине пятого. Но до этого времени в подъезде было совершенно безлюдно. Отчего она с такой уверенностью говорит? Оттого, что люди разные бывают. Некоторые не любят, когда у них на площадке торчат: побаиваются или завидуют. Вот и приходится озираться.