Приют Одиннадцати - Вячеслав Ракитянский

— Товарищ майор, — одетый в светлую летнюю форму энкавэдэшник протянул Алексею Петровичу листы, изрисованные каббалистическими знаками.

Майор только глянул исподлобья и кивнул на стол, мол, складывай, потом разберёмся. Им только волю дай, всё на стол потащат. Стопка книг росла, майор взял верхнюю, прочитал оглавление.

— Рерих, «Врата в будущее»…

Алексей Петрович присел на лавку рядом с Пашкой. Покрутил в руках книгу.

— А ты знаешь, что Рерих масон?

Паша пожал плечами. Конечно, он слышал что-то такое. Но его не интересовали политические взгляды автора.

— Ты знаешь, что он легитимистам помогал? Казачьему союзу? Нет, не слышал? Этому мракобесу волю дай — он, пожалуй, и монархию вернёт. В общем, так, — майор встал и подозвал остальных, — этого в райотдел, на допрос. Всё собрать и туда же. Жадов, ты останешься, пока мать его не придёт. Когда Клавдия вернётся — тоже ко мне, я машину пришлю.

Майор оглянулся на Пашку — тот сидел ни жив ни мёртв.

— Мать на смене?

Павел кивнул.

Его вывели, как был, даже одеться не дали. Запихнули в эмку и повезли со двора. «Хорошо ночь, а то позору не оберёшься», — подумал Пашка.

Допрашивали, пока не рассвело. Алексей Петрович показывал книги, спрашивал: «Твоё? Распространял? Читал?» Подследственный отвечал только «да» или «нет». Среди предъявляемой литературы попадались издания, которые он раньше и в глаза не видел. Тогда Павел отрицательно мотал головой. Его не били, не запугивали. Просто спрашивали, он отвечал, и с его слов писали протокол.

— Немецкий зачем учишь? Готовишься?

— Так ведь пакт?

— Ну-ну.

Всё происходило быстро, без проволочек и сбоев. Ничего лишнего, всё по делу. Допрос, подпись, печать, камера… Быстро, быстро, быстро… Так работает хорошо отлаженный механизм. Два дня допросов, заплаканное лицо матери в коридоре, закорючки под протоколами, тяжёлый сон, не приносящий отдыха, и наконец приговор суда: десять лет исправительно-трудовых. Осудили сразу по двум статьям, за «хранение и распространение» и за непредумышленное убийство. Не простил майор Паше смерть Анны.

А внутри Павла Завьялова раз и навсегда сломалась вера в справедливость. И в заботу правительства тоже.

Павла Завьялова переправили в Переборы, что под Рыбинском, на строительство местной ГЭС. Из-за пятьдесят восьмой утвердившиеся «в законе» тут же навесили на Пашку клеймо «политического». Его оправдание — «посадили ни за что» — не произвело на зеков никакого впечатления.

— Ни за что? Тут все по этой статье проживают, — ответил тот, который сидел в дальнем, затемнённом углу. Остальные угодливо заржали. Пашка попытался рассмотреть мужчину, но в темноте разглядел только его щуплые плечи и впалую грудь. Зеки называли его Днепр.

Позже Пашка узнал, что в бараке Днепров был за главного, чуть ли не ручкался с начальником лагеря Коваленко и руководителем стройки Осипчуком, хотя на работы не ходил.

— Ты, говорят, ещё и жинку майорову завалил до кучи? Не многовато ли для одного-то?

— Я никого не убивал, — ответил Пашка. — Меня лечить вызвали… Да поздно уже было.

— Лекарь, значит? — поинтересовался сидевший с краю здоровенный малый в наколках. — Может, глянешь… что-то у меня в паху зудит.

Остальные снова заржали, но Днепр только руку поднял — все замолчали.

— Оставь его, Круглый. Узлами накормить мы его завсегда успеем. Пускай посмердит в уголку, потом посмотрим, что за лекаря нам подсадили.

Круглов замолчал, но продолжал лыбиться, маслено поглядывая в Пашкину сторону.

— Язву лечить можешь? — спросил Днепров.

— Могу.

— Гляди, Днепр, чтобы он тебя до чернозёма не залечил. Может, он рецидивист… Ха-ха-ха.

Пашке отвели место у самого входа в барак. «Летом ещё ничего, а зимой задувает — страх просто», — предупредил его сосед по вагонке. Только сейчас до Павла дошло, что и осень, и зиму, и следующие десять зим, лет и вёсен он будет гнить в этом бараке. Хотелось плакать, но было стыдно. Сдержался.

Глава 3

Австрия, земля Тироль, Инсбрук. Июль 1942 года.

Сойдя с поезда, Фред несколько минут стоял на перроне, выглядывая Хелен. Что она придёт его встречать, надежды почти не было — письмо могло задержаться или вовсе не дойти. Он надеялся, вернее, хотел надеяться, и потому не спешил.

Закурил. Продолжительно, до горечи глубоко затягивался и так же длинно выпускал струйку дыма.

Манфред не видел жену почти три года. Сразу после аншлюса Австрии в тридцать восьмом его мобилизовали в первую горнострелковую и перебросили в Баварию. Европейский блицкриг после Польши, Франции и Нидерландов закончился непролазной грязью Балкан, где их дивизии пришлось прорывать линию фронта югославской армии под проливными дождями. За всё это время Фред лишь однажды побывал дома. Наконец он получил небольшой отпуск, после которого его снова ждет Восточный фронт, на этот раз Россия. Говорят, грязь там ещё непролазнее, а сопротивление ещё отчаяннее. Почти весь последний год он провёл на горной базе в Гармише, совсем недалеко от границы, но приехать домой смог только сейчас. Вроде совсем рядом, а не вырваться ни на день. Их группу усиленно готовили перед переброской на восток. Для чего именно, держалось в строжайшем секрете, немногие знали только конечную цель — Северный Кавказ.

Настроение перед новой кампанией у Фреда было не таким радужным, как пять лет назад. Головокружительной военной карьеры он не сделал, хотя за два последних года службы сумел получить звание обер-лейтенанта, Железный крест первой степени и личную благодарность фюрера за операцию на Балканах. Карьера военного его больше не прельщала. Представление о войне как о единственно верном пути высшей расы к мировому господству изменилось у него ещё в Польше, когда под Перемышлем им пришлось участвовать в массовых расстрелах мирного населения. Им — элитным подразделениям вермахта! С тех пор Фред сильно изменился, стал замкнутым, всё больше молчал и мечтал только об одном — когда всё это закончится.

Фред подошел к дому и ощутил под сердцем колкую тревогу. Всё ждал, что вот-вот распахнётся дверь и Хелен выбежит ему навстречу. Он сбавил шаг, а затем и вовсе остановился. Дом отчуждённо глазел на Фреда тёмными окнами. После суеты последних дней, забитых до отказа вагонов и вокзальной сутолоки он казался необитаемым. С началом войны в Европе появилось множество таких вот брошенных, опустевших зданий. Только не здесь, не в Австрии. Тут бежать и скрываться не от кого.