Шкура литературы. Книги двух тысячелетий - Игорь Клех

Но то было только начало – из искры возгорелось пламя. Главные события разыгрались в 52 г. до н. э., и об этом повествуется в книге VII. У галлов появился общенациональный вождь – молодой арверн Верцингеториг. В нем и Цезаре персонифицировались две стратегии, две воли – «варваров» и Рима, два военных гения, наконец. В этой битве победу одержал, естественно, Цезарь. Взятие Алесии и пленение Верцингеторига – кульминация и развязка всей Галльской войны и «Записок» Цезаря о ней. После этого он отложил свое перо – «стиль», такую заточенную металлическую палочку, напоминающую стилет (в 44 г. до н. э. Цезарь отбивался ею от своих убийц и ранил одного).

VIII книга о «зачистках» 51–50 гг. была дописана одним из офицеров Цезаря Авлом Гиртием. Но после впечатляющей коды VII книги, не уступающей своим накалом древнегреческим трагедиям, она почти лишена какого бы то ни было исторического, а тем более литературного значения. Пускай Гиртия читают узкие специалисты-историки – «Записки» Юлия Цезаря о Галльской войне должны заканчиваться VII книгой. Имея к концу войны десять легионов, то есть около шестьдесят тысяч солдат, Цезарь сражался с тремя миллионами вооруженных гельветов, германцев, бриттов и галлов (общая численность галлов приближалась к двадцати миллионам) – из которых треть он истребил и столько же пленил. За девять лет его легионами было взято восемьсот укрепленных городов и присоединена к Риму территория площадью полмиллиона квадратных километров. Контрибуция, наложенная на галльские племена, была сравнительно невелика, но военная добыча баснословна: Рим оказался завален золотом, и оно резко упало в цене. Но Цезарь не только воевал, он был также искуснейшим дипломатом и опытным государственным деятелем. Усмиренная им Галлия больше не восставала даже в годы гражданской войны и постепенно подверглась романизации, что послужило залогом величия абсолютистской Франции тысячелетие спустя. Французские мосты и замки, виноградные вина и кухня, любовные утехи и словесность свидетельствуют, что галлы оказались способными учениками римлян. Но что нам до чьих-то трофеев, завоеваний и величия? Интерес этой книги сегодня в другом.

И Галльская война, и «Записки» Цезаря о ней выходят на некоторые болевые точки всемирной и общечеловеческой истории. Почему все-таки римляне одолели галлов, а не наоборот? Цезарь немало внимания уделяет особого рода этнографии, невольно сравнивая галлов, гельветов, германцев, бриттов друг с другом и с римлянами. В узкоантропологическом смысле варвары превосходили римлян на голову и поначалу насмехались над италийскими «недомерками», не ленящимися зачем-то возводить на войне грандиозные инженерно-саперные сооружения. Но победа римлян определялась не их техническим превосходством. Галлы быстро перенимали всяческие изобретения и тактику: оружие, построение фалангой (по сравнению с легионами, четкими, как латынь, позавчерашний день), укрепления, подкопы и выбор удачной позиции. Но была одна вещь, которую перенять было невозможно. Это самообладание – от Цезаря до самого последнего из легионеров, готового пуститься наутек, встретив вооруженный отпор, но почему-то делающего это в десять раз реже, чем могучие галлы или германцы. Умница Верцингеториг, убедившись в мощи римской военной машины и перешедший к «кутузовско-партизанской» тактике ведения войны, догадывался о причине римских побед, но переделать своих воинов даже с помощью драконовских мер было не в его силах. На войне побеждают не сила и смелость, а умение действовать сообща и стойкость (это знали и Цезарь, и Бонапарт, и севастопольский артиллерист Толстой, описавший Бородино как ратный труд и создавший образ капитана Тушина). Верцингеториг, в изложении Цезаря, так определил причину неизбежного поражения восстания на военном совете галлов: к решающему сражению его соратники стремились «по своей слабохарактерности, так как им не хотелось дольше выносить трудности войны». Военный гений Цезаря бесспорен, но без римских легионов он бессмыслен – и Цезарь, как никто, это знал. Но также он знал цену непредсказуемости и стремительности действий на войне; умел создавать перевес в силах на выбранном направлении; относился к препятствиям, превратностям и игре дурацкого случая как к норме; уповая на поддержку бессмертных богов, огромное значение придавал упорству, дисциплине, поддержанию боевого духа армии и харизмы военачальников. Все это трудно поддающиеся определению вещи, умещающиеся в формулу «искусство ведения войны». О чем невозможно говорить, о том следует молчать.

Цицерон был потрясен и уничтожен как литератор «нагой простотой» цезаревых «Записок о Галльской войне» (льстецы и апологеты назвали впоследствии такой требующий огромного вкуса безыскусный стиль «императорским»). Целью великого оратора являлось воздействие, внушение, иначе говоря – вооруженная риторикой публицистика. Цезарь тоже этим грешил в своих речах и в «Записках о гражданской войне». Но в «Записках о Галльской войне» он только свидетельствовал и писал их не для того, чтобы кому-то что-то внушить или высказать, а чтобы самому узнать – что же это было? Собственно, в этом вопросе и заключается непреходящая ценность и притягательность главного сочинения Цезаря для читателей. Причем надо сознавать, что мы читаем всего лишь растянутый вдвое перевод на одно из «варварских» наречий гениально лапидарной книги о войнах людей, пережившей тысячелетия.

«Veni. Vidi. Vici» – «Пришел. Увидел. Победил».

Кто победил?

Три обличья французской мудрости

Три мудреца в одном тазуПустились по морю в грозу.Будь попрочнее старый таз,Длиннее был бы мой рассказ.

У каждого народа имеются собственные мудрецы – и на всякого из них оказывается довольно простоты. Достаточно вспомнить староиндийскую притчу о слоне и слепцах, каждый из которых судил о внешности огромного животного в зависимости от того, с какой стороны или конца к нему подошел. Давно ясно, что полнота истины раскрывается не отдельному человеку, но только человечеству в целом – и то не сразу, а по мере развития познания и накопления опыта. Как в утробе матери зародыш ускоренно проходит все стадии биогенеза, так каждый из нас неизбежно проходит основные стадии познания добра и зла. Детство – это возраст сильнейших впечатлений, молодость – это максимум безрассудных или неизбежных поступков, и только после этого наступает зрелость и приходит понимание произошедшего. Иначе не бывает! Как Пушкин писал в свои «осьмнадцать лет»: «Смешон и ветреный старик, / Смешон и юноша степенный». А русский народ выразился того круче в смиренномудрой присказке: «Родился мал, вырос глуп, помер пьян, ничего не знаю. – Иди, душа, в рай!» Мудрость – не всякое знание, а лишь духовно насущное и жизненно необходимое, сопрягающее на шатких весах представления об истине и добре, смысле и бессмыслице. И без хотя бы крупицы такого знания человек не может считаться человеком.

Глупо отрицать, что существует знание, способное обезоружить человека (Екклезиаст: во многой мудрости много печали), деморализовать или раздавить его (Шаламов: лагерный опыт целиком негативен – он не только крайне болезнен, но и бесполезен в мирной жизни). Знающие люди уверяют, что любителям колбасы и избирателям лучше не знать, как делается колбаса и как функционирует государство. Не говоря уж о том, что ветхозаветная легенда гласит: искушение, ослушание и вкус плода с древа познания сделали человеческий род смертным.

Но куда глупее не доверять словам Нового Завета: познаете истину – и она сделает вас свободными. Отчего же так сладок для человеческого сердца вкус свободы? Похоже, никакого другого пути, кроме познания, вочеловечивания и освобождения, для нас не предусмотрено природой.

В этом свете представляется интересным сопоставить и рассмотреть трех выдающихся французских мудрецов XVI–XVII веков: Монтеня, Ларошфуко и Паскаля – как триаду, как трио, толковавшее о самых важных вещах в жизни человека в меру собственного разумения. Их голоса перекликаются, спорят и дополняют друг друга. Потому что не существует на свете такого мудреца, которому было бы под силу одному объять «слона». Даже праведник Иов сдался, когда господь предъявил ему своих «домашних животных» – Левиафана и Бегемота.

Мишель Монтень (1533–1592) – грандиозная фигура на небосклоне европейской культуры. Не сразу понимаешь, что созданный им литературный шедевр, книга «Опыты» («Essays»), по своему масштабу, уровню и последствиям лишь немногим уступает гениальному творческому наследию Шекспира, вполне сравним с вкладом в мировую литературу Сервантеса и далеко превосходит жизнелюбивые творения Рабле и Боккаччо и мизантропические сатиры Эразма Роттердамского и Себастиана Бранта. Главная заслуга Монтеня как автора «Опытов» состоит не в слегка тяжеловесных и монотонных записках энциклопедически образованного мудреца, а в изобретении революционного жанра литературного эссе. Созданный им жанр не только не устарел за полтыщи лет, но и пережил всех своих конкурентов, включая роман и новеллу, и продолжает обнаруживать завидную свежесть и нерастраченный потенциал на протяжении последних ста лет (от Честертона до Борхеса и от Шкловского до Бродского). В серьезной западной литературе «для взрослых» эссе вот уже более полувека едва ли не коронный жанр.