Триумф графа Соколова - Валентин Лавров

Побежал самолет по Ходынскому полю, все больше скорость набирает, по кочкам подпрыгивает, только зубы лязгают. Ощущение дурное, кажется, вот-вот вылечу от толчка на землю. Вдруг — рывок, меня прижало к моей жердочке. И так плавно оторвались от грешной земли, так хорошо на душе стало! Только адски ревет мотор да ветер стремительным потоком норовит сдуть меня. День ясный, солнечный. Поднялись — вся Москва как на ладони! Храм Христа Спасителя золотом куполов блестит. На горизонте голубой лентой Москва-река к Кремлю жмется. Из домов обывателей мирные дымы вверх тянутся. Красота необыкновенная! И понимаю, что все сейчас головы задирают, на нас смотрят. Загляделся, про страх и жердочки вмиг забыл. Спускаться на землю не хотелось — так хорошо в небе.

— Выпьем за отчаянного Владимира Федоровича! — предложил Шаляпин.

— За такого знатного авиатора необходимо выпить! — засмеялся Соколов и обратился к ресторатору: — Иван Григорьевич, почто голодом нас моришь? Закусок мало.

— Уже на подходе, Аполлинарий Николаевич! Эй, Порфирий, бочоночек с икрой черной сюда ставь, к ракам. Обратите ваше милостивое внимание на салат оливье — пальчики оближете. На горячую закуску рекомендую-с брошет из судака, хороши омары, а устрицы самые наисвежайшие, вот это — форшмак из рябчика…

Шаляпин нетерпеливо дрыгнул ногой:

— Уха из стерлядей будет?

— Непременно-с, двойная, с расстегайчиками! А на рыбу холодную готовим студень «царский» и аспиг из ершей.

Шаляпин продолжал:

— А нынче поставишь нам «Графа Соколова»?

— Это непременно-с. «Граф» — статья особая. Пользуется повышенным спросом. Подаем вместе с портретом гения сыска.

Джунковский, знаток ресторанных блюд, вопросительно посмотрел на ресторатора:

— Что за блюдо — «Граф Соколов»?

— Извольте знать, это когда стерлядь приготовляется на пару шампанского Абрау-Дюрсо, а внутри фарш сложный — с лангустинами очищенными или крабами, икрой черной и красной. Это, простите, любимое блюдо Аполлинария Николаича-с. Рецепт его, сам нам подарил.

Шаляпин протянул:

— Да-а, в мою честь еще блюдо нигде не названо. Может, мне в сыщики податься?

Находчивый ресторатор тут же откликнулся:

— Только вам, Федор Иванович, чтоб в сыскном деле с графом Соколовым сравняться, следует стать, как Шаляпин в оперном! А это очен-но трудно-с.

За столом улыбнулись.

В это время раздались аплодисменты — на эстраде появился маэстро Андреев. Музыканты, устраиваясь, загремели пюпитрами, задвигали стульями. Дирижер дал знак, все стихло, и вдруг полилась нежнейшая мелодия — «Ох ты, ноченька».

Шаляпин выпил еще шампанского и начал тихонько напевать.

Тем временем лакей подал нарочно для певца приготовленное изысканное блюдо — седло молодого барашка. Шаляпин с неожиданной печалью произнес:

— Вот поставили мне седло, за которое нам в счет впишут не меньше десяти рубликов. А меня все время упрекают в том, что алчен, деньги, дескать, очень люблю. Даже Горький, капиталы лопатой гребущий, меня в «жадности» упрекает. Когда зовут петь купцы именитые или кто из великих князей, естественно, размер гонорара называю. Цену я себе знаю, бесплатно только птички поют. Но почему я должен по дешевке продаваться, а? Да, деньги я люблю. А как не любить? Я голода, холода и унижений смолоду ох как много натерпелся. И только потому, что сидел без копейки единой. Я-то знаю, как по два дня не евши в Казани и Нижнем ходил… И еще смертельно боюсь: голос потеряю, денег не будет, кто поможет? Никто, господа, бывшей знаменитости не поможет. Вот если только Иван Соколов в своей «Вене» тарелку супа и рюмку водки поставит. — На глазах Шаляпина блеснула слезинка. — Ванюшка, сукин сын, нальешь тарелку супа нищему Федору Шаляпину, а?

— О чем вы, Федор Иванович! — Ресторатор даже побледнел. — Когда хотите, всегда за честь сочту… бесплатно…

— Я ведь с ранних лет в себе силу необыкновенную ощущал, — горячо продолжал Шаляпин. — Начинал в Тифлисе. В тамошней оперетте меня не взяли солистом, поставили в хор. Вдруг — счастье удивительное! Меня приглашают в Мариинку. Для начала дали партию Руслана. Боже мой, как я провалил эту роль! Брр, вспоминать и стыдно, и страшно. С той поры ни разу не пел Руслана — зарок дал. Несколько раз пел Фарлафа, Руслана — ни-ни. В Мариинке после этого провала держали меня на крошечных ролях и мизерном жалованье. Я слушал самых знаменитых солистов и понимал: я ведь могу петь во много раз лучше! Так и пропал бы, если б меня вдруг Мамонтов не заметил. Он и пригласил в свою оперу, в Москву. Тут я запел — люстры мелко дрожали, нервные дамы в обморок от восторга падали.

Шаляпин вдруг расхохотался, поднялся во весь рост, обратился к залу:

— Господа, мы сегодня хорошо гуляем с моим другом графом Соколовым и со товарищи. Пусть этот вечер нам запомнится на всю жизнь. Посвящаю гению сыска, стерлядь имени которого вы сегодня можете заказать за двенадцать с полтиною по карточке и съесть, романс… — Повернулся к Андрееву: — Прошу, Василий Васильевич, «Благословляю вас»!

Зал затих. Полилась чудная мелодия Чайковского. Шаляпин взял негромко, в малую силу, но и в дальних уголках и наверняка на улице было слышно:

Благословляю вас, леса,Долины, нивы, горы, воды!

Набирая мощь, свободно и счастливо играя каждым звуком, торжественно взял ноту, и необычной красоты звуки наполняли, казалось, не только это пространство — весь мир:

Благословляю я свободуИ голубые небеса.И посох мой благословляю,И эту бедную суму,И степь от края и до края,И солнца свет и ночи тьму…

Когда стих последний аккорд, зал, очарованный этой красотой, еще долго сидел молча. Все были поражены до столбняка могучей божественной силой, воплощенной в этом человеке.

Потом бурно грянули овации.

И никто не кричал «бис» — в ресторане просить пения великого артиста было бы неприличным: он пришел сюда для отдыха.

За столом вновь закипел разговор. Бунин спросил Джунковского:

— Владимир Федорович, правду пишут газеты, что войны с Германией не миновать?

Тот неопределенно отвечал:

— Трудно говорить с определенностью, однако…

Его перебил Шаляпин, который страстно начал доказывать, что войны не будет.

Соколов обратился к Гарнич-Гарницкому:

— Отчего, сударь, вы нынче столь печальны?

Тот после некоторой паузы, задумчиво почесав переносицу, медленно произнес:

— Со мной произошла странная и нехорошая история. Я еще никого в нее не посвящал, вы, Аполлинарий Николаевич, первый. И я очень жду вашей помощи. Но теперь вижу, что ресторан не очень подходящее место для нашей беседы. Позвольте к вам завтра пораньше заглянуть?

— Конечно, Федор Федорович, приходите к девяти. Я буду в первом «люксе» ждать вас.

— Вот, на всякий случай возьмите это письмо, — и он протянул обычный, сиреневого цвета почтовый конверт.

Соколов удивился: кончики пальцев у этого всегда мужественного человека слегка дрожали.

Гарнич-Гарницкий продолжал:

— Лучше, если оно у вас будет. Сегодня моему камердинеру вручил письмо какой-то мужчина, приметы которого камердинер сообщить не умеет. Дома прочтите, оно напрямую связано с тем, что меня тревожит. Мои враги пошли на хитрость. Чтобы скомпрометировать меня, пишут как бы от лица неведомой мне возлюбленной. Теперь я не уверен ни в одном своем дне. Иду словно над пропастью.

На конверте изящным, немного округлым и каллиграфическим почерком было выведено черными чернилами: «Его высокоблагородию, действительному статскому советнику Ф. Ф. Гарнич-Гарницкому — лично».

Сыщик убрал письмо, произнес:

— Дома прочту, писала явно женская рука.

Раздался рокочущий голос Шаляпина:

— Эй, друзья! Почему не пьем? Не дело! Человек, беги на кухню, спроси: готов «Граф Соколов»? А то сейчас съедим своего, натурального. Ха-ха!

Разъехались незадолго перед закрытием ресторана, в половине третьего.

Следующий день стал у графа весьма хлопотливым.

В «Астории» Соколов принял душ (это он делал два раза в день — после сна и перед сном). Уже вытянулся на широчайшей, но недостаточно длинной постели по диагонали, как вдруг спохватился:

— Ах, письмо!

Он достал чуть смятый конверт, вынул из него обычный лист почтовой бумаги. В левом углу картинка — изящно отпечатанные белые и розовые маргаритки. Мелькнула мысль: маргаритки — смертные цветы, их сажают на могилах. Поднес к носу лист: запах был сложным — табачный смешался с еле заметным нежным — дамских духов, — который показался ему знакомым.