Мальчик из Холмогор (1953) - Ольга Гурьян

Но книг оказалось много — только были они в задних комнатах, и здесь Михайло впервые читает издания Петербургской Академии наук: «О земле», «О ветрах», «Книгу мирозрения» и «Глобус небесный».

Так проходит четыре года. Ему нечему больше учиться в Москве. Но в Киеве, слышал он, учат философии, физике и математике. По усиленной просьбе, Михаила посылают в Киев. Увы, и здесь, как в Москве, духовная академия, и такие же монахи учат всё тем же наукам. Но в Киеве Михайло, случайно зайдя в собор, видит древние мозаики.

— Что это — мозаика? — робко перебил Миша.

— Но ведь ты же видел мозаику, — ответил Михайло Васильевич, — сегодня утром: Полтавский бой. Это и есть мозаика: изображение, картина, не написанная красками, а составленная, набранная из кусочков стекла.

Эти древние мозаики поразили Михайла. Ведь прошло более тысячи лет, как их создали мастера, а они всё так же ярки, как были в первый день. Секрет этой работы утерян, но Михайло не забудет их очарования, пока вновь не откроет способы окраски стекла, составов мастики, которая крепит эти стёкла, пока сам через четверть века не создаст свою мозаику — Полтавский бой.

Из Киева Михайло вскоре возвращается в Москву, и вдруг нежданно-негаданно из Петербурга предписание — выбрать из учеников двадцать человек, в науках достойных, и отправить их в Академию наук. Из двухсот учеников двадцати знающих не нашлось, едва набрали двенадцать. Так Михайло Ломоносов попал в Петербург.

— Михайло Васильевич... — начал Миша.

Но тут дверь отворилась, и на пороге показался Иван Макарыч. Он выглядел так, как в дни самой суровой непогоды, когда крутила метель и лошади отказывались ступать дальше: был красен, растрёпан, с расстёгнутым воротом.

Увидев Мишу, он только сказал:

— А, ты здесь! — Повернувшись к Михайлу Васильевичу, он поклонился низко и заговорил: — А я, Михайло Васильевич, ваше благородие, пришёл к вам каяться, что ребёнка потерял. Весь город обыскал, думал — в уме помешаюсь. Как мне после такого несчастья людям на глаза показаться? Уж сюда шёл, ни на что не надеялся, лишь бы совесть облегчить, покаяться.

— Иван Макарыч! Виноват! — воскликнул Миша. — Никогда больше не уйду без спросу!

— Да и не придётся уходить, наши с тобой дела кончены. Нашёлся — и хорошо! — Иван Макарыч был очень сердит.

— Прости его, Иван Макарыч, — попросил Михайло Васильевич.

А Миша, поклонившись в ноги, повторил:

— Прости меня!

— Уж так и быть, — сказал Иван Макарыч. — Мне что? Теперь моё дело сторона.

Ивана Макарыча оставили обедать, и за столом он рассказывал, как искал Мишу, а Мишу заставили рассказать, как он искал Ивана Макарыча, а попал в дом на Мойке. Все очень смеялись его рассказу, а Матрёша так смеялась, что уронила глиняный кофейник, из которого разливала послеобеденный кофей. Кофейник разбился вдребезги. Елизавета Андреевна послала служанку к соседке попросить другой кофейник. Служанка скоро вернулась с отказом.

— Что же, будем пить пиво, — сказал Михайло Васильевич.

Все обрадовались, а Елизавета Андреевна с обеими девушками встала и ушла.

— Что же ты к нам не пришёл? — спросил Матвей Васильев. — Мы тебя ждали.

— Я не знал, куда идти, — ответил Миша.

— Вот ты какой! — сказал Матвей. — В Петербурге не потерялся, а здесь, в доме, не знал, куда идти! Полтавский бой видел? А мозаичная мастерская рядом — в доме, который побольше. Туда и приходи. Мы мозаичные мастера.

В этот вечер Миша, как только добрался до постели в жарко натопленной комнатке, которую ему отвели, тут же свалился и заснул. Всю ночь ему снились гуси, у которых выдирали перья из хвоста и которые щипали его за ноги, бесконечные ровные улицы, по которым он бежит за Иваном Макарычем, а тот всё время скрывается за поворотом. Наконец, когда добрая старушка верхом на коне поскакала прямо на него, он громко закричал со сна и открыл глаза. Над ним склонилось лицо Михайла Васильевича.

— Спи, мальчик! — сказал он.

И Миша заснул.

Глава пятая

На другое утро Михайло Васильевич тотчас после завтрака уехал в Адмиралтейство. А Мише Елизавета Андреевна строго приказала никуда не отлучаться. Придёт портной снимать с него мерку для новой, городской одежды.

То и дело звенел колокольчик у крыльца, служанка хлопала входной дверью, и Миша бежал посмотреть, не пришёл ли портной. Но нет, сперва пришёл посыльный из типографии, потом писарь из академической канцелярии — принёс бумаги на подпись. Оба остались ждать в прихожей. Несколько раз прибегал лаборант из флигеля, где была лаборатория, и спрашивал, скоро ли Михайло Васильевич будет домой. Потом подъехала карета. На её окне поднялась кожаная штора, выглянул важный господин. Кучер слез с козел, дёрнул звонок, сказал служанке, что академик Мюллер спрашивает, дома ли господин Ломоносов, и что он привёз ему письмо и посылку с образцами руд, полученными с Урала. Служанка ответила, что дома нет, скоро будет, не пожалует ли господин академик в дом. Но Мюллер ждать не пожелал, в дом зайти не захотел, письмо с посылкой оставил, а сам уехал.

Потом пришёл скромный молодой человек, и Миша уже решил, что это портной, потому что у него был узелок подмышкой. Но молодой человек, смущаясь, пробормотал, что зайдёт позже, что у него к Михайлу Васильевичу просьба.

Подъехали простые крестьянские сани. С них соскочил пожилой человек в потёртом тулупе, стал бережно вынимать закутанные в солому маленькие ящички и таскать их в сени. Миша было подумал, что служанка погонит и его, но она вместо того поклонилась и сказала:

— Давненько не бывали, Иван Андреевич!

А человек ответил:

— Очень.

Сани ещё не успели отъехать, как возвратился Михайло Васильевич. Увидев человека в тулупе, он закричал:

— Иван Андреевич, вот порадовал!

— Это я рад, я обрадован видеть, что вы есть здоровы, — ответил Иван Андреевич.

Они похлопали друг друга по плечу. Тут в дверях показалась Елизавета Андреевна, равнодушным голосом сказала: «Братец?!» — и ушла. А служанка тем временем объяснила Мише, что это Иван Андреевич Цильх, Елизавете Андреевне родной брат. Приехал он с фабрики из Усть-Рудицы, где постоянно живёт и работает стекловаром.

— Иди в комнаты, Иван Андреевич, я сейчас приду, — сказал Михайло Васильевич, взял принесённые из типографии листы и велел прийти за ними завтра, а писаря увёл в кабинет и задержался там, пока Елизавета Андреевна не крикнула в дверь:

— Мы все ждём! Обед простынет.

За столом Михайло Васильевич посадил Цильха рядом с собой, и у них тотчас пошёл разговор о делах. Цильх рассказал о новой толчее, которую он поставил на фабрике, и тут же начал её чертить вилкой по тарелке, так что соус пролился на скатерть. Михайло Васильевич набросил на пятно свою салфетку и сказал, что такая толчея нехороша — будет толочь крупно, а можно сделать лучше, и тоже начал чертить вилкой на своей тарелке.

— А образцы привёз? — спросил, он.

— Привёз, — ответил Иван Андреевич. — Я велел снести их в мастерскую. А один вот. — Он вытащил из кармана маленькое полушарие из розового стекла.

— Да-а! — сказал Михайло Васильевич, повертев стекло в руках. — Это не то!

— Очень не то! — огорчённо подтвердил Иван Андреевич. — Делали по рецептуре, а почему-то не то.

— Сейчас узнаем почему, — сказал Михайло Васильевич.

Отодвинув кресло, он вышел из-за стола, Цильх — за ним, а Миша, минутку поколебавшись, — за Цильхом. Так они дошли до флигеля, где была лаборатория.

Лаборант только что собрался пообедать щами, которые он разогрел в горшочке на краю плавильной печи. Увидев Михаила Васильевича, он вскочил, но тот крикнул:

— Сиди ешь! Без тебя справимся. Ты зачем ко мне приходил?

— Пробу сплава показать.

— Удачно? — спросил Михайло Васильевич, нагибаясь к печи и подкидывая в неё дрова. — Потом покажешь. Ешь, ешь!

Лаборант снова принялся за свой обед, а Михайло Васильевич, опустив стеклянное полушарие в тигелёк, стал смотреть, как оно плавится.

— Ртуть клали? — спросил он Цильха.

— Клали.

— Мало! — И Михайло Васильевич, порывшись на полке, снял с неё стеклянную банку, капнул каплю в чашечку весов и уже с чашечки осторожно слил в тигель.

Он и Цильх нагнулись над тиглем, а Миша, которому тоже очень хотелось посмотреть, видел только во многих местах прожжённые полы Цильхова кафтана и расшитые золотом фалды кафтана, в котором Михайло Васильевич ездил в Адмиралтейство.

Огорчённый, Миша повернулся и, заложив руки за спину, стал разглядывать диковинную посуду на полках, белую и зелёную: шары с высоким горлышком или изогнутым хвостиком; стаканы, прямые и расширяющиеся кверху; трубы, завивающиеся, словно змеи; тигли красной, жёлтой и чёрной глины. Ещё тут был большой медный сосуд с медной же крышкой и торчавшей из неё медной трубкой. По всему сосуду был выбит узор — в два ряда вились крупные листья и стебли, а в середине виден был круг с надписью в две строки: «М. В. Ломоносов», и дальше — две строки нерусскими буквами.