Рассказ "Собачья школа" - Станислав Китайский

— Вы не расстраивайтесь, Павел, — широко и золотозубо улыбнулся Лев Петрович, — Во всем нужна система, и только. Фляйс брихт эйс — усердие пробивает лед, или по русски: терпение и труд все перетрут. Вот видите, какой далекий перевод.

Он достал из кармана дорогую паркеровскую ручку с блеснувшим золотым пером, спросил бумаги и, узнав, что ее нет, вынул из того же кармана узкий красный блокнот с золотым тиснением, оглянулся на скамеечку у песочницы и, сдунув пыль, изящно уселся.

Что могло сдружить этого говоруна и щеголя с простым до примитивности отцом, Пашка никак не мог понять. Но они дружили и ходили друг к другу в гости играть в шахматы. Иногда, очень редко, Лев Петрович приходил в самое неподходящее для гостей время взбудораженный и говорливый больше обычного, фразы, как всегда полные и точные, бросал отрывисто, резко, почти кричал, и было в крике этом что-то болезненное, почти бредовое. Иные тирады он закатывал по-немецки, и это означало, что он запил. Отец уводил его к себе, уносил из холодильника бутылку, и Лев Петрович там долго и громко вспоминал войну. Войну он закончил переводчиком комендатуры в Веймаре, но до этого был и ванькой-взводным, и командиром артиллерийской разведки, и самое-самое, что он вынес с войны навсегда, было чувство собственной вины перед человечеством.

— Да, я убийца! — кричал он за дверью кабинета, — Ты думаешь, это легко — убивать? Может быть, ты думаешь, это нужно было — убивать? Во ду мир зо их дир? Зуб за зуб? — Да! Нужно было! И убивали. Да только и себя, душу свою, одновременно тоже убивали... Ты, Петр, меня знаешь давно. Хорош я, да? А ведь меня нет. Я не вернулся оттуда. «Только он не вернулся из боя-я...» — вдруг запевал он и тут же резко одергивал себя: — Хватит!.. А ты знаешь, Шатров, что человек, который убил или по вине которого убили, — уже не человек? Раскольников никогда не станет Алешей! Вэр плягт зайн пферд унд ринд, хольтс шлехт мит вейб унд кинд! Способный мучить животных, способен мучить и детей. А способный убить кого мучит? Себя! Нет страшней наказания, чем сознание собственной преступности.

Он мог комплексовать долго. Потом спохватывался, извинялся, обещал отдать деньги, что брал в долг, в точно назначенный срок, и уходил с достоинством, может быть, несколько преувеличенным.

К счастью, это случалось редко, не чаще двух раз в год после праздников. В остальное время он был до устрашения вежливым и умным. В областной газете он изредка печатал свои военные воспоминания, за что и получил в микрорайоне кличку Писатель. Его уважали и боялись.

Лев Петрович закончил писать, аккуратно выдрал из блокнота листы и протянул их Пашке.

— Пожалуйста! Хоть я и не уверен, что это именно то, что нужно. А вы, Павел, с отцом встречаетесь?

— Он к нам не ходит.

— А вы к нему ходите?

— Он нас бросил.

— Он вас не бросал, Павел. Они разошлись с матерью. Так бывает. Но вас он не бросал. Обязательно навещайте. Это нужно и вам и ему. Вы знаете, где он живет сейчас? Не знаете. Давайте, съездим вместе. Он будет рад.

— Я не собираюсь его радовать. И мама не пустит. Не нужен он нам. Без него лучше.

— Кому — лучше?

— Всем лучше. Я не хочу об этом. Спасибо за перевод. Я пойду.

— Идите, Павел.

Он хотел еще что-то сказать, но Пашка чуть ли не бегом рванулся к своему подъезду.

Лезет старая зануда куда не просят. Всем чего-то надо! Все лезут со своими дурацкими советами. Все всё знают! И чем старше, тем глупее. Не нужна им правда. Никому из взрослых правда не нужна. Им нужна видимость. Чтоб всё шито-крыто. Всех учат. А сами, а сами... Сволочи! — Пашке аж дышать стало трудно от злости. Он сел на скамейку у подъезда, посидел, успокоился, достал бумажки и стал читать немецкие команды, аккуратно, русскими буквами и немецкими, написанные Львом Петровичем. По-немецки, в отличие от английского, читалось так, как и писалось. И Пашка пожалел, что в школе приходится изучать инглиш. Запоминалось легко. Он позубрил, позубрил и стал подниматься домой, к Кармышу.

У матери были гости. Крашенная перекисью Людмила, теперешняя подружка материна. «Подружка! Лет на пят-

надцать моложе. Нашла себе подружку!» — и два мужика — заводской шофер, маленький и черный, как цыган, и высокий белобрысый грузчик из «Радиотоваров» — обоих Пашка уже знал. Людмила уже раскраснелась от выпитого и внаглую лезла к шоферу. Мать хохотала звонко, как всегда, но неискренне.

— Чего? — спросил Пашка с порога. — Весело?

— Цыть! — крикнула мать. — Щенок.

— Ты чего, Пашенька? — кинулась к нему Людмила. — Сегодня ж выходной. Посидим как люди, побалякаем. Нечто нам нельзя? А, Паш?

— Сидите, мне-то что. Нашли забегаловку. Скоро совсем как у Чены будет. Разгулялись! — и не слушая, что кричит мать, Пашка поторопился скрыться в кабинете.

— Чепа! — кричала в гостиной мать. — Я тебе покажу Чепу!

«А какая разница? — мысленно ответил ей Пашка. — Чепа и есть. Гады!»

Чена — соседка с пятого этажа. Мужа своего, Степана, посадила за мордобой в тюрьму, а сама пошла-поехала. Милиция каждый вечер, драки, пьянки. Детей, троих, забрали в интернаты, а младшую, Верку, соседи подкармливают и одевают в обноски со своих детей. Тоже — мать! А при Степане жили как люди. Правда, выпивал Степан, но не так же, как она. Совсем с ума сошла.

— Эх, ты! — пожурил он подошедшего Кармыша. — Был бы ты настоящей собакой, как бы они все, эти гости дорогие, катились отсюда по лестнице. А ты? Эх, ты!

В гостиной снова хохотали и кричали. Деться бы куда-нибудь, а куда? Пашка посидел еще, поприслушивался, сплюнул и решил пойти снова на пустырь и поотрабатывать с Кармышем команду «Фас!» или «Неэмеп!» — на что пойдет. Для этого нужен реквизит, то есть чучело надо сделать. Вспомнил, что в темнушке пылится отцовская телогрейка и его же старая шапка, пошел, отыскал, засунул в рюкзак, взял Кармыша на поводок, намордник надевать не стал и мимо совсем завеселевших гостей пошел к выходу.

— Ты куда? — всполошилась мать. — Куда с рюкзаком?

— Не радуйся, не сбегу. Гулять пошли.

— Ну, иди. Иди. И не злись!

В подъезде Пашка столкнулся с Натальей и Бурханом.

— Вы куда? — удивилась Наталья.

— Гулять пошли. Вы не ходите туда. Там... Не надо.

— Я с тобой, — сказала Наталья, будто обрадовалась, что отвяжется наконец от ухажера.

— Машина подана! — тут же откликнулся Бурхан. — Едем! Куда едем?

— Куда едем, Паша?

— В лес куда-нибудь..

Пес будто всю жизнь в машине ездил — сидел рядом с Пашкой спокойно и уверенно и не реагировал ни на набегавшие но сторонам предметы, ни на фигуры людей, при скорости такие же неодушевленные, как и кусты, столбики, машины — шшрр и нету, будто в тартарары отбросило. Но пес замечал все: и дорогу, и людей, и деревца, и канавы за ними, наверное, запоминал путь. А Бурхан, казалось, ничего этого не видел. Он сидел за рулем расслабленно, даже лениво, откинув голову и выставив вперед хрящеватый кадык, и, если бы не ощутимая даже на расстоянии напряженность глаз за массивной черной оправой, можно было подумать, что не он везет, а его везут, и тем, кто везет его, он доверяет полностью. Иногда правая рука его, большая и длиннопалая, каким-то сгребающим движением властно захватывала стеклянный шар рычага передач, и тогда белая пластмассовая балеринка, вмонтированная в шар, жалобно взвизгивала. Бурхан досадливо передергивал губами и говорил:

— Подтянуть надо.

Наталья молчаливо посматривала то на дорогу, то на балеринку, супилась, наверное, воображая, что видел там, дома, Паша, и темнела глазами, но тут же одергивала себя, поворачивала к Пашке голову, делала ободряющий кивок и спрашивала Кармыша:

— Любишь кататься? Любишь?

Пес отворачивался к окну, словно знал все, что крылось за этим вопросом и это «всё» ему не нравилось.

Ехали к кринице, лесному колодцу, обнаруженному однажды отцом у подножья крутого взгорка, поросшего чистым сосняком, где они брали упругие кровяно-молочные рыжики и поздние последние маслята. Криница так и называлась — Осенняя криница. Пашка сначала указывал на дорогу, но, уяснив место назначения, Бурхан отказался от его услуг и повел машину совсем другой, незнакомой Пашке дорогой, вернее, насыпью будущей дороги, малоезжеи-ной, с галькой и булыжниками, с крутыми голыми откосами. Оказалось, что Бурхан знал и криницу, Вдовинский ключ, как называл он ее, и бывал там и этим летом.

— Там надо бывать осенью, — сказал Пашка. — Вы были вместе?

— Да, — сказала Наталья. — Но он знал ее раньше. Он привез нас туда сам. Я даже удивилась тогда.

— Понятно, — сказал Пашка. — Криница ничья, можно приезжать кому не лень. На машине это быстро. Автотуризм и все такое..,

— Не заводись.

Она хотела сказать еще что-то, но машина в это время резко накренилась и нырнула по крутому съезду с насыпи вниз, на лесную дорогу, такую узкую, что ветки захлестали по стеклам, зашуршали по дверцам, и Бурхан нервно загмыкал: гм! гм! — будто ему самому было больно. Колея была глубокой, вымытой, и на выбоинах они несколько раз черпанули редуктором, и каждый раз Бурхан оглядывался на оставленную борозду, и Пашка видел все его лицо — спокойное и жесткое.