Рассказ "Собачья школа" - Станислав Китайский

— Ка-армышем?.. — протянула, не то издеваясь, не то припоминая что-то, мать. — Кармыш, значит?

Из бывшего отцовского кабинета выплыла Наталья, остолбенела, сделала глаза, крутнула головой, будто стряхивая наваждение, — актриса! Все девки — актрисы.

— Ну и ну! —сказала она, присела перед псиной и состроила рожу: — У-у, какие мы страшные! Уф! Кармыш, Ка-армыш... Вот теперь ты, Кармыщ, хлебнешь! Узнаешь, какое золотце тебе в хозяева досталось. Замучит тебя Пашенька. Замучит. Через недельку волком взвоешь. Волченькой...

— Ну, заныла! — оборвал ее Пашка — Собака как собака! Во будет! Женихов твоих гонять научу. Побегаете!

— Ничему ты его не научишь. Учить — это, братец, терпение надо. Папа когда-то с Чарой целыми днями возился. А тебя надолго не хватит.

— Ладно. Все! — сердито сказала мать. — Давай купай его, отведи место, — вон около темнушки, и смотри: на кухню ни ногой! Лапы мыть после каждой прогулки. Кормишь и гуляешь его ты. Понятно?

— Понятно. Пошли, Кармыш.

Мать сердилась. Она придирчиво и раздраженно, нервнее чём, всегда, оглядывала себя в зеркале, подправляла тени на веках, очерчивала канты крашеных губ, взбивала крупные после бигудей локоны, будто сделанные из медной трансформаторной проволоки, роняла по словечку указания на день — каждое слово команднее предыдущего, наконец, сказала: «Я пошла! Смотрите тут!» — и поторопилась скрыться за дверью. Куда и насколько уходила она, никто уже давно не спрашивал.

Пашка шумно вздохнул, разделся до плавок и принялся за собаку.

Наталья вызвалась помочь купать приобретение. Она, Наталья, ничего. Пашка любит ее. Только слишком она умная, слишком взрослая — к Пашке всегда, как к первокласснику, чуть сопельки не вытрет, не крикнет, не турнет никогда, все — «Пашенька, Пашенька. Дурачок мой маленький!» — как же: скоро врачихой будет. А представить ее врачихой Пашка никак не мог, как не мог представить и замужней. А к этому все шло. Здоровенные нахрапистые парни провожали ее до подъезда, иногда заходили домой, сманивали в кино, командовали ею, а она не всегда находилась ответить. И это злило Пашку. Особенно не нравился ему тощий очкастый аспирант, во всем прямой, как оглобля, и самодовольный, как монгольский божок, что стоял у них на книжной полке. Пашка так и говорил о нем: «Иди. Твой бурхан пришел». Самое противное было то, что Бурхан буквально все знал и умел. Даже юбку Наталье сшил же, на материной машинке. Он занимался самбо и каратэ, ездил на черных «Жигулях» и выращивал у себя на даче какие-то диковинные кабачки.

— Я не романтик, — говорил Бурхан о себе, — я прагматик: я знаю, чего хочу и знаю, как этого добиться.

И знал. И добивался.

— До чего же он противный, Пашенька, — говорила Наталья, обнимая Пашку после ухода Бурхана, — до чего дурак! Как с таким жить, спать... Бррр!

— Ну и гони его к свиньям собачьим, — советовал Пашка.

— Нельзя, Пашенька. Нельзя, дурачок мой маленький... Может, я еще и пойду за него.

— Ты что — вольтанулась? За него? Ну и парочка! Ты хоть понимаешь, что несешь?

— А за кого же мне выходить?

— Ни за кого. Институт кончай сначала. Ты же на четвертом курсе всего.

— Умный мой Пашенька. Ни черта ты не понимаешь. И не надо. Тесно нам, Пашенька.

Оно и вправду будто тесно было у них. Это когда все вместе, то и в одной комнатушке жить можно — живут же люди, а когда каждый сам по себе, то и троим в четырехкомнатной квартире тесно. Если говорить начистоту, то он, Пашка, где-то на самом донышке души надеялся, что собака в доме сделает их снова дружными, как было когда-то. Собака в доме — это тебе не кошка какая-нибудь, это — человек! — она требует, чтобы в доме все ладно было.

Они вымыли Кармыша, вытерли досуха чистой тряпкой и стали измерять портновским метром, каждый раз сверяясь с книгой, правильно ли делают. Делали все правильно, но выходило, что по всем статьям это была уже взрослая собака из не самых крупных экземпляров. Это не устраивало Пашку, и они решили, что пес будет еще расти.

Определить экстерьер оказалось труднее. Голова рассматривалась то как пропорциональная, то как длинноватая, спина — то вогнутой, то горбатой, задние лапы то сближенными, то бочкообразными.

— А, пусть, — наконец сдался Пашка, — мне нравится, и ладно.

— Нравится — это мало, братец. Надо, чтобы ему у тебя было хорошо. А хорошо ему будет, если ты будешь знать, чего от него можно требовать, а чего нельзя, и если учить будешь чему надо. Понимать его надо. Кто из вас будет хозяином, а кто собакой — это мы посмотрим. Главное, чтобы ты любил его. Вон он какой симпатяга.

Симпатяга тем временем деловито обнюхивал в прихожей все углы и выступы, почти касаясь мочкой носа каждого предмета, из чего Пашка заключил, что нюх у него притупленный. На все команды Кармыш и ухом не вел, залезал передними лапами на кресла и даже на стол и удивленно оскалился на Пашку, когда тот за загривок сбросил его.

— Нельзя! — кричал Пашка, но пес тут же повторял маневр.

— Пашенька! Никакая это не овчарка. Это обыкновенная цепная дворняжка. Есть у него, конечно, что-то. Но породные псы так не делают, — пришла к выводу Наталья, когда Кармыш сделал влажную заметку на золотистых обоях у дверного косяка. — Веди его к нам в виварий, вернешь пять рублей.

— Просто он жил во дворе. Ничего. Научится.

Пашка хотел потыкать собаку носом в лужицу, приговаривая, как когда-то отец: «Гулять, гулять!», но голова мощно пружинила под рукой — шея была крепкой, как рессора. И Пашка немножко струсил: хапнет легко за руку, вермишель из костей получится. На всякий случай он надел псу намордник и увел на улицу. Показывать Кармыша мальчишкам Пашка не хотел. Научит кое-чему, тогда уж.

Микрорайон, где жили они, выстроился на окраине города, и сразу же за домом открывались большие пустыри, где предприимчивые новоселы сажали картошку, пустыри переходили в хлебные поля, что тянулись далеко, до самого леса, утыканного высоковольтными опорами.

Все обозримые дали эти давно уже были измерены пешими и лыжными прогулками, когда отец с собакой шли всегда впереди — не любил, когда передние заслоняли дорогу и вспугивали птиц, сусликов или даже бабочек — ему хотелось показывать все другим, будто они сами без глаз.

Пес не хотел идти рядом, рвал поводок, надолго останавливался у мусорных куч и жадно принюхивался, тянул в заросли бурьяна. Пашка злился, обзывал его дураком и даже пнул разок. Потом снял намордник, отстегнул карабин поводка и отпустил: беги, хоть к черту в зубы беги! — а сам уселся на пенек в небольшом березовом колке, что были тут и там раскиданы по пустырю, и стал бездумно глядеть на поля, на лес, на мутный горизонт и высокое, еще летнее небо.

На душе было пакостно.

Совсем испорченная псина попалась. Отец всегда говорил, что нет ничего легче, чем испортить собаку, — один раз допусти ошибку, один раз поленись, один раз не сдержись — и собака пропала. То есть она будет, но это будет уже не собака. Причем имелся в виду не сырой щенок, из того что хочешь лепи и переделывай, а именно воспитанная взрослая собака. Сожрала однажды добытую дичь — всегда будет жрать, струсила воды — в воду больше не пойдет, полакомится на помойке — все будет норовить тайком шмыгнуть туда. Сознательно приобретенный порок, говорил отец, неизживаем. Этот, видно, приобрел этих пороков заглаза. А, может, это только про охотничьих собак? Может, у служебных по-другому? Много ли этому вон надо знать — пять-шесть команд и все. Да и не такой он уж и старый — в год только и начинать дрессировку. Пусть больше немного, ничего: учить его — этого уж никто никогда не пытался, это точно. Его, наверное, и с цепи никогда не спускали. Жарился на солнце около будки в углу двора. Надо с ним, как со щенком,— всё сначала, всё по книге. Поймет. Должен понять.

Пес носился по пустырю, обнюхивал каждый пенек, каждый куст, разрывал мышиные норы, изредка поглядывал на Пашку — сидишь? Ну, сиди, сиди! — и никуда не собирался убегать далеко.

— Кармыш! — позвал его Пашка без всякой надежды. — Кармыш! Иди сюда.

Пес задержался, посмотрел на него: ты меня так? и побежал дальше, выгоняя из зарослей пожухлого донника молчаливых жаворонков и подолгу носясь за ними.

Кармышем они с отцом хотели назвать собаку, которую собирались купить, когда исчезла Чара-2 — Чарадва. Это должен был быть курцхаар, красивая и рослая легавая в шоколадных пятнах и в таком же, шоколадном, горохе. В обществе охотников они внимательно пролистали родословные имевшихся в городе самок и выбрали самую родовитую. «У английской королевы такой родословной нет», — радовался отец. Он тут же созвонился с владельцем королевы, они с Пашкой сходили к нему домой, посмотрели сокровище, и оба забредили будущим щенком. Отец, может быть, даже больше, чем Пашка.

Зачем была нужна собака отцу, Пашка и сейчас не понимал. Ему, Пашке, нужна, это понятно: в последнее время у него со шпаной пошли нелады, дважды уже били его и будут бить еще. Друзей, способных защитить, нету: с ровесниками он никогда не дружил, потому как чуть ли не вдвое был рослее каждого, а старшие, к которым он тянулся, не признавали за ровню и всегда спешили отделаться. А кто один, того шпана лупит и грабит, пока не пойдет он у них на побегушках. На побегушки Пашка не собирался. Тут нужен пес. Нет, идет какая-нибудь тонконогая мымра — накрашенная, джинсы, под, липкими ресницами пустота голубая, на шее шарфик небесного цвета — идет сквозь строй микрорайоиовской шпаны и уксусной улыбочкой жалеет косматых кентов. Другую бы тут... да одними словечками вымыли бы и сушить повесили. А этой ничего. Потому что у ноги ее лениво переставляет пружинные лапы равнодушная зверюга с высунутым на полметра языком, с белыми, особенно белыми от соседства с черными губами, хищными клычищами. Только шепни «Взять!»... И кодла молчит. А если и заденет словечком, так необидным, кругленьким. Вот такая собака, знающая такую команду, и дужна Пашке. Тут все понятно. А зачем отцу были собаки? Он не боялся никого и ничего и всегда говорил, что тот, кто боится, не может быть нормальным и счастливым. Драться ему не приходилось, потому что на него никто не хрыпал, а, наверное, умел, потому что четыре года служил в морском десанте и на соревнованиях не раз занимал призовые места, о чем было написано в дипломах и грамотах. Да и собаки у него были совсем не такие. Он не любил овчарок. Хвалил их за красоту, за силу, за ум, но не любил.