Рассказ "Собачья школа" - Станислав Китайский

Тогда они с отцом шли копать червяков для рыбалки, собственно, и копать-то их не надо было — просто поднимался нанесенный весной пласт ила и под черными прошлогодними листьями с какого-то квадратного метра набиралось наживки не на одну рыбалку. На Чару накатило веселье, и она с реактивной скоростью носилась огненным челноком в кустах и разнотравье, только уши полыхали над спиной стремительными флажками. Скорость вынесла ее на дорогу как раз под бампер сумасшедшей «Волги», Схоронили Чару под старой плакучей березой невдалеке от полянки, где всегда отдыхали в грибные и лыжные походы. И хоть Пашка сам хоронил ее, вспомнить мертвой не мог: все так и стояла она перед глазами живой и прекрасной.

В тот день кончилось затянувшееся счастье Пашкиного детства.

С того самого дня нет-нет да и почудится ему в подлесных художествах осени неподвижное пламя ее окраса, даже крикнуть захочется, позвать, но бесполезный звук не вырвется, остановится в горле, и надо долго глотать, чтобы он опустился оттуда и тяжело расплылся в груди.

Чарадва не заменила Чару. Это была просто другая собака. И Пашка понял, даже не понял, не осознал, а скорее ощутил всем существом своим, и не только существом, а всем своим слиянием с миром — с деревьями, травами, звездами, что невозвратная утеря другого существа есть утеря частицы самого себя, может быть, лучшей частицы, и что впереди предстоят такие же потери, и что когда-нибудь настанет час, когда останешься совсем один — пустой и сквозной, как голое осеннее поле. И это было страшно.

Сейчас Пашка остро почувствовал, что и Кармыш не будет заменой. Тем более что он такой дурак.

А дураку уже надоело носиться по полю и разрывать мышиные норы. Он уже далеко не с прежней охотой обнюхивал пеньки, и время от времени застывал в расслабленной позе, будто что-то тоже вспоминал или придумывал более достойное занятие.

Вдалеке показались велосипедисты — трое девчонок ехали к солнцу. Они быстро и издали легко плыли в жидком золоте осеннего дня над белесой дорогой мимо яркой, но уже отчужденной зелени трав и картофельной ботвы, и оттого, что воздух не обнимал их, не единил, как летом, маревно с нарядной землей, а просто стыл над ними глубокой эмалью, фигурки казались очень зримыми, фарфоровыми или тоже эмалевыми и невероятно цветными, как на блюде музейной работы, то ли виденном где-то, то ли однажды приснившемся.

Пашка понял, что сейчас случится: пес рванется к движущимся фигуркам и ухватит кого-нибудь за ногу. Муравьиная морозь сколола тело.

— Кармыш! — закричал он. — Ко мне!

Пес оглянулся и увидел девчонок. Но не рванулся, не бросился к ним, а с нахальным хозяйским спокойствием остался ждать их приближения.

— Это твоя собака? — услышал за спиной Пашка голос, которого и ждал и боялся услышать. Еще издали он толчком в сердце понял, что это она, но ему очень хотелось, чтобы это была не она, и он повторял про себя, как заклинание: не она! не она! — но это была она.

— Твоя?

— Моя. Сегодня купил. Не слушается еще.

Пашка был счастлив, что пес не бросился, и теперь сразу почти успокоился — теперь не бросится, теперь другое вихрило его, двоило и троило, он был счастлив, что она здесь, и ненавидел девчонок — толстомясую Люську, с которой уже третий год сидел за одной партой и с которой еще предстояло сидеть целых два года, и шмакодявку Ляпу из девяносто седьмой квартиры, совсем еще пуговичную второклашку, которую девчонки брали всегда с собой в качестве громоотвода: с этой малявкой к ним меньше приставали, и в то же время он не хотел, чтобы они исчезали, потому что потом было бы очень трудно, как это бывало всегда, когда они оставались вдвоем, и Пашка выглядел тогда круглым идиотом и вроде бы даже шепелявить начинал от пещерной сухости во рту, и еще ему страшно хотелось, чтобы пес вдруг стал шелковым и послушным, как верный раб,

— Свет, поехали! — заканючила Ляпа, курносо-гордая своими послушными взрослыми подружками и нарядным складным велосипедом с толстыми шинами, но удивительно легким на ходу. — Поехали, Свет!

— Побудь, — сказала ей Света. — Ты зря его отпустил. Сначала надо на поводке, — сказала она Пашке так, будто всю жизнь проработала дрессировщицей, хотя, как знал Пашка, она боялась даже щенят. — На поводке, и давать что-нибудь вкусненькое. А смотри, он красивый. Овчарка?

Пащка кивнул,

— Восточноевропейская, — сказала Люся. — Правильно, Паша?

Пашка опять кивнул.

— Абсолютно неправильно, — заявила Света. — Нету такой породы — восточноевропейская. Есть немецкая овчарка. А так и кавказскую можно назвать восточноевропейской — тоже ведь Восточная Европа! — и южнорусскую. У Пашки целый альбом этих овчарок.

Пашка хотел утешить Люську, сказать, что это один черт, что восточноевропейская, что немецкая, но уловил, что дело здесь вовсе не в названии и даже но в собаке совсем и промолчал, удивляясь про себя, как это Света умудрилась запомнить названия пород, если даже фамилии писателей путала постоянно, а альбом он один только раз показывал ей. Молодец, Света!

— Пое-ехали! — ныла Ляпа.

— Немецкая овчарка, —сказала Света, не обращая внимания на раздраженную Ляпу и обиженно замолчавшую Люську. — Прелесть пес!

— Пое-ехали!

— Ну, и езжай! Дороги не знаешь?

— Поехали, Ляпа, — сказала Люська и, будто перышко, легко за седло и за руль развернула в воздухе велосипед. — Счастливой дрессировки!

— Э-э! — скорчила рожицу Ляпа. Отъехала немного, остановилась, крикнула: — Жидкое тесто — жених и невеста.

— Дура, — спокойно сказала ей Света, хоть та никак не могла этого слышать. — Чего же твой немец не подходит? Эй, ты! Как тебя?..

— Кармыш, — неуверенно сказал Пашка.

— Эй, Кармыш, комм цу мир!

«Да послушайся ты, черт тебя подери! Послушайся, сделай, что ей надо, — молча и угрозливо молился Пашка псу. — Слышишь? Сейчас же послушайся!» Клятвенные посулы и немыслимые угрозы не успевали трансформироваться в слова, но они, это Пашка сам чувствовал, летели к псу лазерными лучами его воли: — «Сделай, тебе говорят. Ну!»

И тут произошло чудо: пес будто просиял, будто улыбнулся, с места сделал пружинистый прыжок и в несколько неуловимых движений оказался под Светиной рукой.

— Ну, дела, — изумленно протянул Пашка. — Вот это — дэ-э! Как это ты его? Меня знать не хочет...

— Я говорю — немец. С ним и надо по-немецки. Кармыш! Зетцен!

Пес послушно сел и заулыбался.

— Ну, ты даешь! Ну-ка еще что-нибудь! — попросил Пашка.

— Это мне запросто, — развеселилась Света.— А что сказать-то?

— Скомандуй — «Лежать!»

— Не помню,— сказала Света: Подумала, поморщила красивый, в чуть заметных веснушечках носик, поплясали

голубые бесенята в глазах, блеснул браслетик зубов,— Не’ы! Не помню.

— А «Вперед?!»

— Да что я тебе, немка, что ли? — расхохоталась Света. — Я ненавижу этот немецкий. Вас, англичан, полная школа, а нас семь человек на четыре класса. Каждый день спрашивает. А я каждый день не знаю. Цвай унд нох маль цвай! А в конце четверти текстик переведешь — порядок. Перфект, как говорят наши друзья немцы.

— Ну, скомандуй ему «встать».

— Это запросто. Каждый день слышу. Кармыш! Ауфштээн!

Пес поднялся.

— Нидэр! — скомандовала Света и повела велосипед по дороге. Пес, будто привязанный, пошел у ее ноги...— Учись, Павел Михайлович! Понял? Теперь это моя собака, а не твоя. И если ты попробуешь не слушаться меня, у-у! — берегись!

Она играла, изображала лихую цирковую укротительницу, хотя Пашке хорошо было видно, что она боится собаки и боится его, Пашки, хоть и вышла вроде бы победительницей, и ему было остро жалко ее и хотелось сделать нечто такое, чтобы она стала свободной от страхов и счастливой без всякой игры, чтобы можно было поднять ее над собой, над полями и нести как знамя.

— Ты чего? — спросила она, разом посерьезнев, словно почувствовала какую-то опасность для себя, исходившую от Пашки. — Ты рассердился, что собака стала моей?

— Нет.

— Переживаешь, что Люська уехала? Представляешь, она хочет быть зубным врачом, зубничкой. Жутко, правда? Брр! Ну, переживай, переживай! Я поехала. Забери своего волкодава. Кармыш, зетцен зи зих! Вот так. Молодец. Мы к вечеру на озера катим. Косточка новые шлягеры из Риги привез: потрясающе! Маг отхватил там себе — блеск. Какой-то народный умелец соорудил — отделочка, монограммка... Петькин «соня» перед ним — чемодан. Косточка за него три стольника отвалил. Представляешь? Разорил предков. Поедешь с нами?

— Куда с ним поедешь? — ответил Пашка, поглаживая голову пса. Ему очень хотелось поехать на озера, быть там, где будет она, слушать вопли магнитофона, смотреть, как она будет танцевать, рисуя ритмы своим гибким и сильным телом, и где можно догонять ее в воде и топить понарошку, а потом помогать выбраться на зеленый дерн берега и пришлепнуть комара на загорелой лопатке. И он подумал, что зря купил этого фашиста.